Да, положение Петра было крепко не одними стенами неприступной твердыни: права его, основанные на завещании царя Фёдора и подтверждённые представителями всех сословий, опирались, сверх того, на доверие русского народа, утомлённого частыми и кровопролитными междоусобиями. Петра князь Василий Васильевич считал непреодолимым, а дело царевны безнадёжно потерянным.
— Я плохо верю всем этим скверным новостям, — сказал он серпуховскому помещику, — большая часть из них — чистая выдумка: накануне именин схимонахини Анфисы царь Пётр Алексеевич очень дружелюбно обедал у сестры; с именин я поехал вместе с ним в Преображенское, где пробыл до вечера; ужинал я у царя Петра с начальником стрельцов и другими стрелецкими офицерами, и, верно, мы знали бы что-нибудь о жарком сражении...
— Мирская молва что морская волна, — сказала Серафима Ивановна. — Итак, батюшка князь Василий Васильевич, завтра ты изволишь уезжать отсюда; а нам-то когда прикажешь отправляться?
— Да коль всё готово, так тоже завтра, — отвечал князь. — До Тулы доедем вместе; а там пообедаем и поедем, вы на Киев и на Житомир, а я в своё Медведково.
— У нас всё готово к отъезду, — сказала Серафима Ивановна, — только нажарить кур да напечь пирогов на дорогу. Пойду распорядиться.
Чальдини очень удивился внезапной перемене, происшедшей в намерениях князя, и вместе с ним пошёл в его кабинет, чтобы расспросить его о причине этой перемены.
— Дела в Москве принимают такой оборот, — сказал ему князь Василий Васильевич, — что Мише лучше ехать, хоть с Серафимой Ивановной, чем медлить минуту лишнюю. Здесь, в отсутствие моём, пример Серафимы Ивановны мог бы, конечно, быть очень вреден для Миши и я ни за что не оставил бы его на её руках, а за границей она поневоле присмиреет. В дороге Мишу она обижать не посмеет, зная, что ты будешь писать мне обо всём, что его касается; а немедленно по приезде в Париж ты передашь моё письмо графу Шато Рено, и прежде чем ты соберёшься во Флоренцию, Миша уже будет отдан в хорошие руки. Вели укладываться; я напишу покуда несколько писем, которые поедут с вами.
На следующий день, 10 августа, выехали; в дормез села Серафима Ивановна с Мишей и горничной Анисьей; на козлы сел фельдъегерь, а князь поехал в открытой коляске с Чальдини и со своим камердинером.
Управлять Квашниным остался бурмистр под наблюдением Вебера, который обещал Серафиме Ивановне писать ей каждые две недели, адресуя письма через Ригу в Париж на имя адмирала графа Шато Рено с передачей госпоже Квашниной. Несколько конвертов с надписями на русском и на французском языках были заблаговременно изготовлены самой Серафимой Ивановной.
Анисья очень просила голубушку-боярышню взять с собой её Анюту — полечить на немецкой стороне; она бралась всё время везти дочь на коленях, уверяя, что она никого не стеснит, что она маленькая и лёгонькая. Но голубушка отвечала, что Анютка может полечиться и у Карла Фёдоровича (Вебера), который за это получает жалованье, а что со стороны Анисьи даже неприлично просить везти никому не нужную девчонку в княжеской карете и вместе с молодым князем. Впоследствии Анисья часто сожалела, что не осмелилась попросить этой милости через князя Василия Васильевича, которому Серафима Ивановна ни в чём не отказала бы.
Всю дорогу от Квашнина до Тулы Миша горько плакал, не внимая утешениям тётки.
— Полно убиваться, Мишенька, — говорила она, — это, разумеется, делает честь твоему сердцу, что ты так любишь дедушку; но будь рассудителен: рано или поздно надо же расстаться с дедушкой. А у меня ты будешь как у Христа за пазушкой; никакому царевичу не может быть так хорошо, как тебе будет у меня, мой Мишенька; ну полно же всхлипывать...
В Туле наскоро закусили, отслужили напутственный молебен и расстались. Прощаясь, Миша так вцепился в дедушку, что его с трудом оторвали от него и почти без памяти отнесли в карету. Горячо чувствуется, хорошо любится в лета Миши. И куда девается впоследствии эта драгоценная чувствительность детского возраста?.. Куда? Она выбрасывается, как лишний груз в трудное плавание по морю житейскому...
ГЛАВА III
БРЕД ЧЕСТОЛЮБИЯ
В Медведкове с нетерпением ожидали князя Василия Васильевича. Сыновья его не знали, что предпринять, на что решиться в отсутствие главы семейства. Хотя они и открыто принадлежали к партии Иоанна и Софьи; хотя им на мысль не приходило, сделав с совестию слишком обыкновенную сделку, под предлогом патриотизма оставить царевну и перейти к будущему источнику милостей, однако ж последние поступки царевны так резко выходили из ряда самых отважных политических преступлений; её участие в заговоре Щегловитова против Петра было так очевидно, что страх прослыть сообщниками братоубийцы, весьма естественно, ослаблял их рвение к службе царевне. Если, с одной стороны, любовь к отечеству не избавляла их от личной благодарности к женщине, которой они были обязаны всей карьерой, то, с другой стороны, эта благодарность должна иметь пределы, и мысль положить голову на плаху, оставляя по себе память изменника, не могла не ужасать людей, дороживших мнением потомства. Брут для освобождения Рима не поколебался поразить своего благодетеля; но согласился ли бы он изменнически убить Помпея из личной благодарности к Цезарю?
Княгиня Мария Исаевна, как уже сказано, мало занималась внутренней политикой; но в этом деле она считала нелишним подать своё мнение. Вообще советы её отличались практическим благоразумием: не гоняясь за примерами древних римлян, о которых, правду сказать, она мало и слышала, и не понимая колебаний своего мужа и брата его, она говорила им, что так как царевна перестала ладить даже с царём Иоанном и так как, несмотря на указы обоих царей, она продолжает скрывать Щегловитова в своих потаённых теремах, то, рано или поздно, ей несдобровать и поэтому лучше всего оставить её на произвол судьбы, как сделала большая часть её партизан.
— Если она опять всплывёт, что при её оборотливости не невозможно, — прибавила княгиня Мария Исаевна, — то вы всегда успеете возвратиться к ней и объяснить своё отсутствие желанием, для её же добра, сохранить хорошие отношения с дядей князем Борисом[11] и другими сторонниками Петра.
— Вот моё глупое мнение, я человек необразованный, — заключила княгиня Мария Исаевна, скромно опустив глаза к полу и через полминуты поднимая их к потолку с удивлением, что никто не возразил ей, — как можно, мол, такое гениальное мнение называть глупым!
Немедленно по возвращении в Медведково князь Василий Васильевич, расспросив подробно сыновей обо всём, что происходит в Кремле и в лавре, поехал в Кремль, несмотря на усталость, на проливной дождь, на начинающееся воспаление в боку. Это воспаление, от которого он отделывался обыкновенно кровопусканием, двухнедельной диетой и каким-то белым порошком, изобретённым доктором Чальдини, навещало его каждую осень, и так как после двухнедельного лечения он на всю зиму становился и крепче и бодрее, то, нимало не боясь этого воспаления, он привык с сорокалетнего возраста смотреть на него как на недуг, правда несносный, но неизбежный и необходимый для обновления его организма.
Царевну он нашёл очень изменившеюся: черты лица её, всё ещё прекрасные, погрубели; глаза впали и оттенились голубой каёмкой, всё лицо похудело и побледнело. Что произвело в ней такую быструю перемену? Угрызения ли совести, не поладившей с рассудком? Обманутые ли надежды честолюбия? Разочарования ли дурно распорядившейся любви? Неизвестно: и те, и другие, и третьи действуют разрушительно.