С некоторых пор между Мишей и племянником Чальдини пробежала черная кошка, и вот по какой причине. Педрилло не реже, а может быть, и чаще многих сорбоннских студентов прибегал к кошельку Миши, но он делал это не как воришка, эксплуатирующий легкомысленного товарища, а с полной уверенностью, что скоро расплатится с Мишей. Перед отъездом своим Чальдини объявил племяннику, что он в продолжение полугода не будет давать ему ни копейки карманных денег.
«Я плачу за тебя и без того по две тысячи ливров в год, – сказал он, – платья и белья у тебя много, расходов нет никаких, и чем меньше у тебя денег, тем меньше будет и ветра в голове. Если ж по приезде моем в Париж в будущем январе я увижу, что у тебя за все время были хорошие баллы, как по поведению, так и по наукам, то назначу тебе по шесть луидоров в месяц, а если, кроме того, ты перейдешь к Новому году в риторику, то получишь от меня тридцать шесть луидоров за протекшие шесть месяцев. Можешь тогда на радостях задать пир всем товарищам».
Как мы уже знаем, Педрилло был на отличном замечании у всего начальства. До приезда его дяди оставалось две-три недели. Переход его в риторику был несомненен. Следовательно, все данные, что он расплатится с Мишей, были как нельзя надежнее. Но если б даже и не было этих данных, то Миша все с той же готовностью одолжал бы любимому своему товарищу. При каждой услуге, оказываемой им Педрилло, он мысленно переносился за четыре года назад в Киев, в Ольмюц, в Вену, в Брегенц или в Роршах, где Чальдини так часто и с такой деликатной предупредительностию выручал его. Миша рад был сочинениями, алгебраическими задачами и прочими пустяками, делаемыми им для племянника, доказать хоть немножко привязанность и благодарность свою к дяде.
Уплачиваемые Мишей в лавочке счеты Педрилло тоже записывал в долговую свою тетрадку и, показывая Мише запись, говорил, что он не только расплатится с ним до последнего лиарда, но даже когда получит свои сорок два луидора от дяди, то сам будет платить в лавочку и за Мишу, и за всех пансионных товарищей…
Итак, черная кошка пробежала между ними не из-за денег. Вообще, в этом возрасте из-за денег черные кошки пробегают редко…
Но… это было дня три до обнаружившейся пропажи книг. Педрилло, лежа на кушетке с курительной трубкой в зубах, разговорился с Мишей о своем житье-бытье в Неаполе, о детстве своем, об учении сперва у матери, потом в пансионе и, наконец, в иезуитской семинарии.
– Кабы ты знал, мой друг, – сказал Педрилло, – как мое детство и первые годы моей молодости были несчастны. Ты, сын богатого вельможи, и представить себе не можешь, через что проходим мы, бедные плебеи, в наше детство.
– Ну уж ручаюсь тебе, Педрилло, – отвечал Миша, – что твое детство… Да брось свою трубку и затвори фортку, холодно, ведь декабрь… Ручаюсь, что твое детство не было так несчастливо, как мое. Поверишь ли, я помню себя с двухлетнего возраста, оттого-то я так скоро и состарился: я не по летам опытен…
– Это видно по спекуляциям, которые ты делаешь в Сорбонне… Какие это твои несчастия?
– Что говорить о них! Дело прошлое! А вот я расскажу тебе один эпизод из моего детства: у нас была собака. Крысой звали ее, и на крысу похожа была: рыженькая, гаденькая, с тоненькой мордочкой, но преласковая; моя мать очень любила ее, я тоже любил, и за столом, когда она, почуяв куриную косточку, подходила царапать мне коленку, я часто отдавал ей не только косточку, но все крылышко, мне было года четыре тогда…
– До сих пор я не вижу особенного несчастия, – сказал Педрилло.
– Погоди… Вот раз Крыса опоздала к жаркому и начала царапать меня, когда уже подали компот, я отрезал кусочек яблока и предложил его Крысе; та понюхала, сделала гримасу и ушла, пренедовольная моим угощением; тогда я поднес этот кусочек ко рту и хотел его съесть, но нянька остановила меня, сказав, что человеку после собаки есть нельзя, что это грех…
«Что значит грех?» – спросил я у няньки. Я всегда любил метафизические вопросы.
«То, – отвечала нянька, – что Бог накажет тебя, если ты скушаешь кусочек, который понюхала собака».
«А как Бог накажет меня за это?»
«Да так и накажет, в собаку обратишься».
Я намотал себе это на ус; вставая из-за стола, я спрятал в рукав кусочек хлеба, и в тот же вечер, когда нянька, видя, что я спокойно играю с Крысой, пристально занялась своим чулком, я вынул из рукава свой кусочек хлеба, дал его понюхать Крысе и проглотил его. «Вот ужо, думаю, отец приедет, моя мать придет в детскую, увидит двух Крыс вместо одной и обеих приласкает…
– Ну?
– Ну, – ничего дальше. А ты думал, что я тебе рассказываю сказку из «Тысячи и одной ночи» и что я в самом деле превратился в Крысу?