Вечером, возвратясь домой, Аксиотис застал Мишу за греческим сочинением, которое он тщательно переписывал для экзамена. Экзамены должны были начаться 11 января; до них оставалось, следовательно, ровно две недели.
– Знаешь ли, Голицын? – сказал Аксиотис. – Мы, то есть Расин и я, кажется, помирили тебя с Севенаром. Он уже не будет ставить тебе единиц и двоек.
– Он уже давно смилостивился: тройку вывел мне за ноябрь и декабрь, – отвечал Миша, бережно укладывая свою работу в ящик письменного стола, – этой тройке-то я и обязан, что обошел Расина…
На следующее утро Миша получил от Севенара секретную записку, приглашающую его навестить его, если можно, утром, до десяти часов. Время было вакационное, и Миша, сказав товарищам, что идет погулять, отправился на свидание, очень заинтригованный тем, что может сказать ему профессор географии по секрету.
– Мне хотелось, – сказал Севенар Мише, – во-первых, поблагодарить вас за милые попечения ваши о поднесенной мне табакерке, мой молодой князь, а во-вторых, я должен спросить вас, каким образом у вас очутилась средним баллом тройка по географии.
– Право, не знаю, господин профессор, я думал, что это вы…
– Посмотрите-ка на меня.
Миша взглянул прямым, светлым взглядом своим прямо в глаза профессора.
– Я думал, что это вы, – повторил Миша, – иначе я не посмел бы перед самым экзаменом вырезать мое имя на вашей табакерке. Я бы побоялся, как бы товарищи не подумали, что я заискиваю, да и вы сами могли бы подумать, господин профессор…
– Удивляюсь, – сказал Севенар, – но вместе с тем и радуюсь… по моему черновому списку выходит… но это все равно. Я вижу, что вы добрый и честный молодой человек… Скажите мне по секрету, с чего взял господин Мира, что вы называете ослами всех учителей географии?
– Неужели Педрилло… Мира?..
– Я этому уже не верю, – поспешил прибавить профессор, – вчера господа Расин и Аксиотис рассказали мне все, как было. Знаете ли, что вы имеете в них очень усердных адвокатов? И это делает вам честь: если студенты так горячо вступаются за своего отсутствующего товарища, да еще за товарища, севшего им на голову, то значит, что он хороший товарищ. А господина Мира остерегайтесь: много встретите вы на своем веку друзей, подобных ему.
– Я его остерегаюсь, господин профессор…
– Вы все больше и больше отличаетесь, господин Мира, – сказал по-итальянски Миша, возвратясь домой, – пожалуйста, не вывертывайтесь; Севенар мне все рассказал.
– Время оправдает меня, – отвечал Педрилло, кладя на стол скрипку, на которой играл перед приходом Миши, – все нападают на меня, и даже ты, а я, право, не имел дурного намерения: так, с языка сорвалось… я только и сказал Севенару, что метода твоей матери отвратила тебя от географии, а из этого вы все: и Севенар, и Рачинэ заключили бог знает что. Клянусь…
– Надоел со своей итальянщиной, Мира, – прервал его Аксиотис, – ты мне мешаешь и ведь все врешь. Не понимаю, что говоришь, а слышу, что врешь! Уж лучше продолжай пилить на своей скрипке!.. Посмотрите-ка, господа, что я приготовил вместо сочинения для экзамена: разве дурно?
Расин, Миша и Педрилло подошли к столу, на котором лежала работа Аксиотиса.
– Отлично, – сказал Расин, – что это за старик?
– Это Ментор – учитель Телемака; разве ты не узнаешь его по его ученому виду и по его Минервину парику?
– Да зачем тебе этот Ментор? – спросил Миша. – И без него вся Сорбонна знает, что ты первый каллиграф в мире; что тебе за охота даром время тратить? Ведь экзамена по каллиграфии не будет.
– Говорят тебе, что я это для экзамена по греческому приготовил. Для нашего почтенного ментора Ренодо.
– Неужели это сделано с одного почерка? – спросил Педрилло.
– Ну нет. С одного почерка так не начертишь; а похоже на нашего всеученейшего аббата?
– Немножко похоже, – сказал Миша, – смотри, как бы он не обиделся.
– Пускай себе, вперед не стращай, что поставит мне единицу на экзамене.
– Скажи, пожалуйста, Аксиотис, – продолжал Миша, – отчего, зная так хорошо греческий язык, ты не хочешь выказать свое знание аббату? С тех пор как я занимаюсь с тобой, моих сочинений узнать нельзя; сам аббат говорит…