– Хорошо, прекрасно, отлично, – говорил вполголоса аббат, – посмотрите-ка, господин Буало, посмотрите, господин Расин. Сын, кажется, в отца пойдет. Какая простота, какая ясность, какая правильность, какое изящество выражений! И вместе с тем как коротко! – короче подлинника: в малых словах выражено так много! Да сами ли вы это делали, господин Расин?
– Сам.
– И никто не помогал вам?
– Нет, мне помогали товарищи; я целую неделю советовался с ними. Вы это позволяете, господин профессор.
– Позволяю. У меня правило не запрещать того, чему я не могу помешать… Кто же эти советники?
– Они просили меня не называть их, господин профессор.
– А я вас очень прошу мне их назвать; вы знаете, что я сам не люблю ни доносов, ни доносчиков и что пансионеры, которые хотели подольститься ко мне, выдавая своих товарищей, всегда ошибались в своих расчетах, но тут – совсем другое дело: тут не может выйти для ваших товарищей ничего дурного… Назовите ж мне их, прошу вас.
Молодой Расин взглянул в глаза своего отца и прочел в них подтверждение просьбы аббата.
– Извольте, господин профессор, – сказал он, – их зовут Аксиотис и Голицын.
– Ну, господин Аксиотис, я думаю, не очень много помог вам, да и господин Голицын тоже: этому лучше бы было заняться своим делом, чем помогать другим; да это и слог совсем не его: у него слог пространный, растянутый, а здесь – краткость необыкновенная и вместе с тем такая энергия… И больше вы ни с кем не советовались?
– Ни с кем, господин профессор.
– Господин Бельгард не помогал вам?
– Нет, господин профессор.
– Правда?
Молодой Расин покраснел до ушей. Буало, видя его смущение и не подумав о том, что от оскорбленного самолюбия краснеется так же легко, как и от скрываемого проступка, начал играть сперва карандашом, потом черной бабочкой, положенной на стол для вытирания перьев, потом книгой и, наконец, стоявшей около него шляпой. Из шляпы выпал рисунок, и Буало был очень рад углубиться в него.
Расин-отец тоже приписал смущение своего сына неудавшейся попытке обмануть аббата. Он строго взглянул на молодого человека.
– Отчего ты не хочешь признаться? – спросил он. – Если господин Бельгард помог тебе, то здесь беды еще нет, а лгать…
– Кажется, вы знаете, что я вам никогда не лгал, батюшка, – прервал молодой Расин твердым голосом. – А здесь мне и лгать незачем: господин аббат сам говорит, что позволил нам советоваться друг с другом и помогать друг другу: если я назвал Аксиотиса и Голицына, то я так же легко мог бы назвать и Бельгарда; но я солгал бы тогда, а не теперь.
– Он прав, – сказал Ренодо Расину-отцу, просмотрев еще раз сочинение, – Бельгард тоже не в состоянии написать так, как это написано: у Бельгарда нет ни такой правильности, ни такой энергии в слоге. Я вам верю, молодой человек… Перейдем к словесному экзамену.
Ренодо задал экзаменующемуся несколько вопросов, на которые тот отвечал как нельзя лучше; аббат тут немножко схитрил. Зная, как старый Расин желает, чтоб сын его хорошенько учился по-гречески, он предлагал вопросы, с виду довольно трудные, но исключительно такие, о которых уже была речь прежде. Другие вопросы касались самого сочинения:
– Отчего вы здесь употребили такое выражение? А вот здесь такое-то? А здесь такой-то глагол в таком-то времени?
По ответам экзаменующегося видно было, что он был насквозь проникнут своим сочинением. Старый Расин был в восхищении; о восхищении молодого нечего и говорить.
– Теперь, – сказал аббат, обращаясь к Буало и Расину-отцу, – не угодно ли вам самим, господа, сделать экзаменующемуся несколько вопросов?
Буало, погруженный в выпавшего из шляпы Ментора, промолчал.
Расин, слегка поклонясь аббату, отвечал ему:
– Я задам экзаменующемуся только один вопрос, – тот самый, который вы сделали давеча Голицыну, господин профессор. Не помните ли вы, – продолжал Расин, обращаясь к сыну, – не помните ли вы, господин Расин, какой смысл Плутарх придает глаголу?.. Товарищ ваш не умел отвечать на этот вопрос.
– Да, Голицын мне сказал, что он сбился, что забыл смысл глагола, но потом он вспомнил его; глагол собственно означает: сделаться короче, ниже ростом. Аксиотис же, ссылаясь на авторитет Гомера, говорит, что это значит просто съежиться от страха, струсить и не суметь скрыть свою трусость…
– Господин аббат, – сказал Буало, – нельзя ли подозвать сюда этого Аксиотиса? Я слышал, что он мастер чертить…
– Очень можно… Немножко попозже, господин Буало.
– Мне в шесть часов надо быть в Лувре, при королевском столе[71], господин аббат; господин Расин тоже приглашен… Посмотрите, скоро пять часов, а экзаменующихся еще человек двенадцать осталось.
71
Странный существовал этикет при дворе Людовика XIV: гости приглашались не обедать, а смотреть, как обедает король со своим семейством.