Обратиться было не к кому, занять не у кого. Продавать последнюю скромную обстановку княгине не хотелось; да что могла и умела сделать она одна, без посторонней помощи и поддержки? Ей даже на то, чтобы продать вещи, нужны были и дружеская поддержка, и дружеское содействие. Но она была совершенно одна!..
В минуту полного упадка сил и полного одиночества княгиня вспомнила о великом князе Михаиле Павловиче, всегда исключительно милостиво относившемся к ней.
Она, всю свою жизнь гордая и независимая, никогда ни к кому не обращалась ни с какою просьбой, и если уж ей суждено было пройти через такое оскорбительное чувство и пережить такую тяжкую минуту, то к великому князю Михаилу Павловичу ей было легче обратиться, нежели к кому бы то ни было другому.
Но Софья Карловна отстала от всех и от всего. Она не знала, в какие часы и где принимает великий князь Михаил Павлович, и для того, чтобы получить ей нужные сведения, через силу доехала до Михайловского дворца.
Тут она узнала, что великий князь лежит в Варшаве настолько сильно больной, что в городе уже совершаются молебствия о его выздоровлении и что страшно встревоженный государь сам собирается поехать к нему в Варшаву.
Стало быть, и с этой стороны надежда изменила, и отсюда ждать помощи было нельзя!..
А положение становилось все труднее и труднее, и нужда уже почти стучалась в дверь Софьи Карловны.
В это время в одной из столичных церквей — кроме церкви она никуда не выходила — княгиня встретилась с Тандреном, всегда отличавшимся особенным богомольем и усердно посещавшим церковь.
Тандрен был уже в мундире флигель-адъютанта. Он с трудом узнал княгиню Софью Карловну, но, узнав, очень обрадовался ей и с таким участием осведомился о ее делах, что она едва могла удержаться от слез и тут же, в коротких словах, поведала ему все свое глубокое и разнородное горе. Он подтвердил ей известие о серьезной болезни великого князя Михаила Павловича и посоветовал ей через комиссию прошений обратиться лично к самому государю.
— К нему все обращаются этим путем! — сказал граф. — И государь почти никому не отказывает.
— Но мне он, может быть, откажет? — несмело возразила княгиня.
— Полноте!.. И не думайте об этом!.. Мало ли что прежде было?.. Да то, что было, именно и дает вам полное право рассчитывать на милостивую поддержку государя. Послушайте меня, княгиня, напишите сами прошение, или, точнее, даже не прошение, а простое письмо на его имя, и сами отнесите и передайте это письмо главноуправляющему комиссией прошений, князю Голицыну.
Княгиня послушала совета Тандрена и в первый приемный день лично отправилась в комиссию прошений.
Князь Голицын тотчас же принял ее, и хотя лично он и не помнил ее, но и ее строго приличный вид, и ее громкое имя, и те остатки несомненной красоты, которые еще неизгладимым следом лежали на всей особе княгини Несвицкой, все это расположило князя в ее пользу, и он, прощаясь с ней, сказал, что в первую же данную ему аудиенцию доложит государю ее просьбу и заранее может уверить ее, что отказа он не получит.
Княгиня ушла от него почти успокоенная и спустя неделю, наведавшись в канцелярию, узнала, что накануне этого дня был доклад у государя.
Дежурный чиновник посоветовал ей на следующий день лично повидаться с князем Голицыным, и на следующее утро Софья Карловна, полная надежды, была уже в приемной князя.
Она была принята тотчас же, но с первого же слова, обращенного к ней князем, ясно увидала, что ничего утешительного он сообщить ей не может.
Князь встретил ее еще почтительнее и предупредительнее, нежели в первый раз, и, слегка заминаясь, передал ей, что ее просьба отклонена.
— Я так и думала! — покорно произнесла княгиня, вставая с места.
— А я, напротив, решительно не ожидал этого! — сказал Голицын и, жестом приглашая княгиню вновь занять место в кресле, сказал: — Простите меня, княгиня, но я — человек прямой и откровенный… Это знают все те, кто часто видит меня, это знает и сам государь. Я даже в угоду ему не солгу и не слукавлю. Скажите мне, чем и когда вы могли настолько сильно прогневать государя? Вас удивляет мой вопрос?.. Но я был еще больше удивлен всем тем, что случилось, и считаю себя в праве передать вам это подробно, тем более что государь и не потребовал моего молчания.
— Я слушаю вас, князь! — произнесла Софья Карловна таким тоном, из которого Голицыну стало совершенно ясно, что он не удивит ее никаким сообщением.
Он молча наклонил голову и начал тем прямым и откровенным тоном, который заслужил Голицыну почетное имя Баярда: