Бетанкур, слушавший Софью Карловну, весь бледный и взволнованный, почтительно подал ей руку и, низко склонив голову, молча и почтительно прикоснулся к ее бледной высохшей руке. Она не видела его лица, но почувствовала, как на руку ей капнула горячая слеза.
Он молча довел княгиню до дверей собора среди почтительно расступившейся перед ним толпы, а на пороге храма в последний раз почтительно поклонился Софье Карловне и бережно передал ее следовавшей за ними молодой девушке.
На паперти старушка остановилась и, почувствовав струю свежего воздуха, вздохнула полной грудью. Ей было тяжело среди этой многочисленной толпы, среди всего этого невидимого, но глубоко ощущаемого ею блеска.
В это время в храме началась общая панихида. Марфинька остановилась вместе с нею и, нагнувшись к ней, тихо и осторожно спросила:
— Что же это такое, ваше сиятельство? Значит, все эти большие господа и любят, и помнят вас?
— Никто не любит, дитя мое! — грустно улыбнулась княгиня, — а помнят многие!..
— Вы, стало быть, и сами прежде такие же важные, как и они, были?
— Была когда-то, но это все давно прошло! — вздохнула княгиня. — Бесследно, невозвратимо прошло!
— И ничего от этого не осталось? — с недоумением, почти испугом переспросила наивная девочка.
Из храма в это время донеслось стройное, душу надрывающее пение.
«Вечная память», — рыдал хор среди благоговейного, мертвого молчания тысячной толпы.
Софья Карловна набожно перекрестилась и с грустной, покорной улыбкой ответила:
— Вот только это и осталось, дитя мое… то, о чем святая церковь у гроба покойников постоянно молится… «Вечная память».