— Федот, гони его в шею, — не выдержал наконец Гордон.
Протестующего немца выволокли из пыточной.
— Я ест протестоват! Я буту жаловатса!
Как только его крики затихли вдали, царь продолжил допрос:
— Итак, ты из города Рамодановска, который находится за рубежом, но почему-то на Руси, то есть в моем государстве. И как же получилось, что я такого города не знаю, не объяснишь?
— Я ж говорю, Русь большая. Может, ты какой городишко и проглядел.
— Деревеньку мелкую еще могу проглядеть, но город… И много в этом городе жителей?
— Согласно последней переписи населения полтора миллиона.
— Издеваешься? — разозлился Гордон, — Да во всем моем государстве столько народу не наберется. Малюта, тебе сегодня повезло. Готовь испанские сапоги.
— Слушай, царь, — поморщился Виталий, — не помогут тут ни сапоги, ни дыба, ни каленое железо. Ничего не поможет.
— Это еще почему?
— Потому что, как бы складно я ни врал, ты все равно не поверишь, а если правду расскажу, и подавно. Я и сейчас вишу тут на цепях и не могу понять, во сне я или наяву? Такого со мной еще никогда не было. Рассказать кому — бред! Никто не поверит. Не, все равно ничего не получится.
Гордон взял видеокамеру, задумчиво повертел ее в руках.
— А ты попробуй, — предложил он, — может, и получится. Эй, табуретку сюда!
Палач тут же поставил перед державным табуретку с дыркой посередине. Царь заглянул в отверстие, увидел торчащий оттуда кол и кротко дал палачу в ухо.
— Идиот! Табуретку для меня, а не для узника!
Стрельцы поспешили подсунуть под седалище царю-батюшке кресло, он примостился на нем напротив Виталия и приготовился слушать.
Терять юноше все равно было нечего, и он начал рассказывать. Все без утайки. Все, что произошло с ним за эти сумасшедшие дни. И что интересно, Виталий видел по глазам державного, что он ему верит. А как только юноша дошел в своем рассказе до Вани Лешего, Гордон тут же приказал всем стрельцам, кроме сотника, покинуть камеру. Писарь едва успевал строчить, конспектируя исповедь корреспондента. Из-под гусиного пера во все стороны летели чернильные брызги.
— Да, забавную историю ты мне рассказал, Лексеич. Не все, правда, понял. Как, например, понять терем в русском стиле? Ну я про тот терем, где ты с чертями встретился? Что, есть еще какой-то стиль?
— Конечно. Ренессанс, готический, ампир…
— Да, вампиры нас достали. Много в последнее время здесь развелось нечисти поганой, иноземной. Жалобы на них уже не раз поступали. Ну с чертями все ясно. На чертову мельницу тебя занесло. Редко кому оттуда живым уйти удавалось. Знатный ты витязь, раз сумел отбиться.
— Так я до академии воином был. В армии служил. Спецназ. Много чему научили.
— Парашка твоя тоже девица странная. Непростая девка, ой непростая. Околдовала тебя, видать, потому и в драку с моей стражей ты с дуру ума полез. Все равно многое непонятно мне. Ясно только, что какая-то неправильная у тебя Русь… ну та, в которой Рамодановск. Как ты сказал? «Доведет тебя дорожка дальняя до места заветного»?
— Ага. Так эта мадам и сказала.
— И с этим понятно. А вот из того, что ты мне тут про Рамодановск рассказывал, многое не понял, — честно признался царь.
— А ты спрашивай, объясню, — предложил Виталий.
— Что такое редакция, в которой ты служил?
— Ну средство массовой информации. Газету мы там выпускаем.
— Что такое газета?
— Буковки на листке. Все последние новости туда заносятся, люди читают и узнают, что в мире вокруг интересного происходит.
— Так ты все-таки писарь, выходит?
— Ну типа того. Я ж говорю, криминальную хронику в нашем еженедельнике веду. Вот, — скосил Виталий глаза на наручные часы, вместе с рукой прикованные к стенке, — наградили недавно за разоблачение группы опасных преступников.
— Так, опять не понял. Тогда ты, выходит, из стражников, а не из писарей.
— С чего вы взяли?
— У нас преступников стражники из Разбойного приказа ловят, ну и стрельцы им порой помогают.
— А у нас милиция. Ты неправильно понял, царь. Я их не ловлю. Я их изобличаю. Журналистское расследование провожу. А когда преступник изобличен, остальное уже дело техники. Стражникам их тогда только взять за жабры остается. Мне главное — все это потом красиво в печати подать, чтобы народу интересно было.
— Это ж какое расточительство, — не выдержал писарь, — бумагу на сплетни всякие переводить. На ней только слово Божие да указы царские писать надобно. А они сплетни, — сокрушенно покачал головой писарь, — тут донос порой настрочить не на чем…