— Крылья налаживал.
— В сочевник?
Никишка развёл руками.
— Царица наказывала.
Какая-то ещё неясная, неосознанная мысль завертелась в мозгу Малюты.
— А на крыльях и впрямь полетишь?
— И не токмо с поленницы, — со звонницы полечу!
Недоверчиво усмехнулся.
— Слыхом не слыхивал, чтоб человек на крыльях летал.
Умелец гордо выпрямился.
— А я полечу. Голову об заклад отдаю!
Несокрушимой верой прозвучал его голос.
Опричник суетливо задёргал головой, не мог выдержать на себе взгляда холопа.
— Воистину дивное диво.
Уселся на пеньке у станка, крепко задумался. Изредка, словно украдкой, косился на крылья, разложенные по земле, тёр пальцами лоб.
— Воистину дивное диво.
Счастливая мысль ярко загорелась в мозгу.
— Постой, умелец!
Весело приподнялся.
— Ей-пра, потехам потеха!
Стремглав побежал в опочивальню царя.
Иоанн, утомлённый всенощным бдением, отдыхал в кресле перед своею постелью. В стрельчатое оконце мутной жижицей просачивался рассвет. На постели, развалясь на подушках, нежился Федька Басманов. Он закинул руки за голову и полузакрыл глаза. Царь, любуясь, следил, как высоко и ровно вздымалась его грудь.
— Ты бы, дитятко, разулся.
Федька поджал капризно губы, потянулся сладко.
— Уж ладно, лежи.
Наклонился к ногам опричника, стянул сапог, поставил под кресло. Басманов подставил другую ногу.
— Ишь ты, охальник. — Царь, улыбаясь, поднялся с кресла, подошёл к столику. — Гостинца откушаешь?
Потряс виноградной кистью, глубоко и шумно вздохнул.
— Привезли ягоду из черкесских сторон.
Опричник не шевелился, приоткрыл немного рот, жеманно щурился. Грозный полуобернулся к нему, шагнул к постели.
— Откушай, птенец.
И положил ему в рот горсточку винограда.
Малюта шумно ворвался в сени, бросился к двери опочивальни. Два стрельца преградили ему путь. Он позеленел. Изо всех сил ударил одного в грудь. Стрелец отлетел в угол, больно ударился о божницу. С грохотом повалились на пол иконы.
Царь вздрогнул, схватил посох. Дверь чуть приоткрылась.
— Ма-лю-та?!
Сердце забилось в тяжёлом предчувствии.
— Аль напасть?
Опричник бросился на колени, припал губами к босой ноге, выдохнул залпом:
— Не добраться беде до великого князя и царя всея Руси. Не прыгнуть ей через плечи опричины. — И с торжествующей улыбкой добавил:— Скорбишь ты, царь, позабыл свой весёлый смех с той поры, как ищешь басурманам потеху...
Приподнял голову Малюта.
— Добыл я потеху.
Грозный оживился, настороженно прислушался.
— Вели, царь, выдумщику лупатовскому на крыльях лететь.
Никишка обрядился в чистую рубаху и новые лапти, смазал волосы лампадным маслом, пятерней расчесал их и собрался в гости на двор льнотрепальни. На пороге он столкнулся с Малютой, келарем и Калачом. Холоп оторопело застыл, болезненно вспомнилось предутреннее посещение Скуратова. Вяземский подошёл к станку.
— Готовы крылья?
Умелец молчал. Он еле держался на ногах от разлившейся по телу слабости.
«Отнимут... Отнимут крылья...» — острым холодком обдавала мозг страшная мысль.
— К тебе молвь! Не слышишь?
Выпрямился, дерзко ответил Никишка:
— А и не готовы — нет опричь меня умельца прознать!
Калач размахнулся для удара. Скуратов схватил его за руку.
— Не для шуток сюда пришли. По царской воле. — Затем, стараясь придать мягкость словам, произнёс: — Давеча сказывал ты, будто готовы.
Никишка поник головой.
— Готовы.
— Ну, и гоже... И гоже.
Пытливо заглянул в глаза.
— А ещё сказывал ты, не токмо с поленницы, со звонницы полетишь?
— Голову об заклад даю.
В разговор вмешался Вяземский.
— И упомни. Ежели похвалялся, живьём в землю зарою. Псам брошу, смерд!
Строго огляделся, высоко поднял руку, отставил указательный палец.
— Жалует тебя царь на Крещеньев день лететь перед ним со звонницы.
Никишка просиял. В глазах блеснули слёзы. Он благодарно поклонился.
— И полечу! Ровно на руках, наземь снесут.
Опричники переглянулись. Калач показал пальцем на лоб, шепнул Малюте:
— Сидит в холопе нечистый. Колесовать бы его!
Дни потянулись для Никишки, как изрытые осенью вёрсты. Хлюпаешь по колено в грязи, скользишь по ухабам, а беззубо чавкающая дорога потягивается болезненно, извивается в мучительных корчах, длится всё дальше и дальше, и не видно ей краю.