И уже когда вблизи не было никого, с ужимками и кривляньем стал перед холопом.
— Надумал?
Никишка благодарно пожал ему руку.
— Хоть нынче горазд.
— И весь, выходит, тут сговор.
Прищёлкнул языком, заложил руки в бока.
— Красно деревце солнце застило... — замолчал, потом торопливо бросил: — На заре, завтра... С обозом... — И резким фальцетом затянул песню:
Никишка остановил его:
— Крылья бы с собой увезти... для царицы которые.
— Вы-во-ла-ки-ва-ло... А ты их в рогожу и Фиме отдай.
Хлопнул себя по бёдрам.
— И крылья авось увезём. Чай, не махонькие.
Шумная толпа запрудила поле перед собором. У подножницы звонницы, рядом с Фимой, стоял Никишка. Он неловко переминался с ноги на ногу; сотни устремлённых на него глаз вызывали какой-то непонятный страх и смущение. Фима с беспокойством заглядывала в его побледневшее лицо, сквозь проступающие слёзы просила:
— Летел бы с крыши. Не ходи на звонницу.
Застенчиво улыбался, тупил взор, не отвечал.
Многоголосая толпа сразу стихла и обнажила головы.
Издалека ещё, на повороте дороги, конный стрелец, приложивши ко рту рупором руки, прокричал о приближении Грозного.
Никишка взволновался, поспешно склонился над крыльями, суетливо перенёс их зачем-то на новое место. Фима не могла сдержаться, бросилась с причитаниями на грудь холопа. Мягко отстранился, чтобы скрыть волнение, выдавил на лице бесшабашную улыбку, неестественно громко закашлялся.
— Никиш... Никишенька... Родимый ты мой.
— Не надо... Слышь, что ли, Фимушка.
Голос дрожал и падал. Глубоко провалились и потемнели глаза. Решительным движением подхватил с земли крылья, крепко потряс руку девушки.
— Не тужи... Авось не на смерть иду.
И, словно опасаясь погони, побежал на звонницу.
По дороге мчалась шестёрка коней, запряжённых цугом в царские сани. Впереди и с боков верхами скакали опричники. Далеко от шатра, поставленного для Иоанна, бояре, ехавшие за царём, вышли из своих колымаг и направились к собору пешком.
Царские сани подкатили к шатру. Малюта и Басманов рванулись вперёд, подхватили под руки Иоанна.
Грозный, чуть раскачиваясь, не спеша поднялся по скрипучим, покрытым мехами, ступеням, грузно опустился в кресло, недовольно проворчал, косясь на Вяземского:
— Куда царица запропастилась?
Келарь приложил к глазам ладонь, всмотрелся вдаль.
— Скачут.
По дороге, верхом, неслась Темрюковна. За ней, на взмыленных лошадях, едва поспевали Хаят и телохранители.
Царица с гиком и присвистом врезалась в шарахнувшуюся в разные стороны перепуганную толпу. Грозный добродушно усмехнулся, погрозился в пространство.
— Эка проказница! Ишь топчет людей.
Опричники восхищённо уставились на дорогу. Малюта склонился к уху Басманова, шепнул сквозь губы так, чтоб слышно было царю:
— Удаль-то... что твой Егор Храбрый!
Темрюковна на ходу соскочила с лошади, в несколько прыжков взобралась на помост, шумно уселась в кресло рядом с царём, распахнула шубу.
— Скоро?
Высоко, вздымалась, упруго обтягивая расшитую золотом и жемчугами парчовую кофточку, грудь. Сквозь полураскрытые губы хищно сверкал крепкий оскал зубов.
Иоанн подал знак. В то же мгновение Никишка просунул голову в хомут.
Англичане недоверчиво улыбались за спиною царя, однако не спускали глаз со звонницы. Один из них перед самым полётом вдруг что-то резко сказал толмачу, остальные горячо поддержали его.
Переводчик подполз на коленях к царю.
— Басурманы челом бьют.
Грозный вскипел.
— Аль и сия потеха им не потеха?
Толмач съёжился, спрятал голову в плечи.
— Челом бьют на потеху. Не можно им глазеть на смерть человечью.
Иоанн ничего не ответил, только ткнул больно посохом в плечо толмача, вызывающе повернулся к гостям, ещё раз резко махнул рукою.
Никишка обошёл площадку, приделанную к основанию креста, поглядел вниз, измерил глазами расстояние.
Царица вскочила с кресла. От предстоящей потехи лицо её рдело и сладко падало сердце.
Никишка медлил, проверял крылья. Келарь стал на перила, высоко поднял голову, крикнул нетерпеливо и зло:
— Аль плетей дожидаешься?