— Пусть и с ними часть моя — только бы отомстить удалось... губителю моей чести и участи. Пропадать мне, так пропадать!
Герасим с ужасом посмотрел на упорного и, как бы не веря себе, переспросил его:
— И это, человече, твоё последнее слово? И этого от тебя, думаешь ты, ждал Искупитель, спасший тебя от верной смерти?..
— Инако не могу думать... пока жив...
Кроткий старец отшатнулся от излеченного им и голосом, полным грусти, проговорил:
— Так Господь же с тобою, иди куда знаешь из нашей мирной сени... Мы, иноки, никого не научаем на зло и никому не помогаем во вреде ближнему, хотя бы и тяжко согрешившему... Тебя поднял Господь с одра... твори же мимо нас, что внушит тебе на благо ум да разум твой. Памятуй только, что отомститель неправды один у нас — Бог! Мы все — только ничтожные слуги велений Всемогущего... а веления Его даёт нам знать слово Его, изречённое чрез пророка: «Милости хощу, а не жертвы». Нет в тебе побуждения миловать — ты не раб Господа своего, а раб страстей твоих, изрывающих тебе пропасть до дна адова... Вот путь немилостивых!
Суббота развёл руками, как человек, который не может принять предлагаемое ему, и только слеза, улика тяжёлой борьбы в душе его в эту минуту, медленно заискрилась в потухшем взгляде отчаявшегося. Налившись в полную каплю, она упала на эпитрахиль сосредоточенного Герасима. Старец отдёрнул руку, державшую крест, чтобы не дать его облобызать не раскаявшемуся в злом намерении.
Тихо удалился затем грустный иерей Герасим от решительного Субботы, ни словом, ни взглядом не давая понять ожидавшему в сенцах конца исповеди Панкратию, какую тяжесть нёс он теперь на своей совести, не успев пролить ни капли света благодати в омрачённую душу. Упрямец настаивал на своём с такой силой, какую исповедник видел в первый раз в жизни, не встречая ничего подобного и у пожилых людей, не только в молодом ещё, распускающемся побеге страстной природы.
Весь вечер оставался Герасим погруженным в неотвратимую думу. После звона к вечерни он не вдруг стал на правило. Отходя же ко сну, сделал теперь лишние три поклона, сверх положенного, прошептав: «Преврати, Господи, ярость Львову в незлобие голубицы!»
Но прежде чем тушить свечу у налоя, сосредоточенный строитель-молельщик раскрыл служебник и загадал: получится ли просимое? Глаза его упали в книге на слова: «Смерть грешников люта!» Содрогаясь, перекрестился он и, опустясь на колени, долго стоял, воздев очи горе.
Суббота не выходил из кельи Панкратия. Разговелся один — пасхальным яйцом, принесённым ему от общего разговенья братий, и не искал ни встречи, ни новой беседы с Герасимом.
В день Радуницы, совершив поминовение усопших и выходя из часовни, строитель сказал брату Панкратию:
— Передай своему гостю, что ему у нас делать нечего... Теперь совсем поправился — может идти куды знает...
— Я, отче, попрежь ему говаривал не одиножды о сожитии с нами... по восприятии иноческа образа... и он не прочь был.
— Ему нельзя... отречься от мира, — выговорил неохотно Герасим и замолчал.
Словно перевернулось что, произведя глухую, но довольно ощутимую, мгновенную боль в сердце Панкратия при вести об изгнании Субботы строителем. Панкратий передал своему молчаливому сожителю по келье решение главы пустыни и услышал односложное: «Завтра!»
Наступило утро. Панкратий увидел Субботу уже сидевшим на постели своей и одетым в его кафтан, до того бережно висевший рядом с убогой рясой владельца кельи.
Испив воды, Суббота поблагодарил за гостеприимство брата Панкратия и просил его, если не в труд, указать выход из пустыньки просёлком на большую дорогу.
Панкратий не выдержал. Бросившись лобызать уходившего, он сунул ему в карман хлеба вместе с алтыном — единственной монетой, составлявшей всё наличное богатство нелюбостяжательного брата. Замахав рукой, когда Суббота отказывался брать дар чистейшей дружбы, он едва выговорил:
— Коня тебе выведу твоего!..
— Оставь на братию — конь этот не мой. Не коня, а шапку бы нужно.
Вместо ответа Панкратий снял с полки шапочку свою, надевавшуюся только в праздники, и подал её человеку, видимо чуждавшемуся его до сих пор, хотя, правду сказать, обязанному бы выказать со своей стороны, если ничем другим, то вниманием, признательностью за уход и гостеприимство. Субботе между тем и в голову не приходила эта обязанность за обуявшим его ум сознанием потери всяких надежд на счастье.
Сознание это приводило в ярость его молодое сердце, изведавшее разом гибель всего, что составляло его жизнь и счастье. Понятно при этом и упорство в отказе отцу духовному на требование его примиренья и забвения. Словом, молодой человек страдал, а мучения его старому монаху и представиться не могли во всей глубине и боли их, хотя бы и имел он возможность подумать поглубже над содержанием исповеди Субботы.