Тут стряслась новая беда. Нечай Севастьяныч, взявшись провести к свейским приятелям заповедные товары тайком, самолично был схвачен объездными татарами на самом льду, на взморье, за Невою, у рубежа нашего, заведомо поспешая на Котлин. Прикинулся хитрец сначала немым. Пошлёпали бы шелепами да, может, и отпустили бы, как и прочих мужиков. Да не выдержал он, увидав, как объездной староста на глазах его стал с десятником делить возики, назначая выкуп в свою пользу со свейских людей и заслав к ним с известием. Делали, кажется, довольно знаков мужички хозяину — одет был он, как и они же, в понитку; такой же и треух на голове. Признать бы трудно, коли сказали: нет хозяина у них, сами мужики своровали, — так не послушал. Как гаркнет:
— Так-от вы воровать?.. Моё добро делить?.. Продавать — так вместе.
— Ишь, прыткий какой!.. — покатившись со смеха, ответил голова. — Коли хозяин сам сказался, вяжи его, ребята, да в присуд... А возики на дно пустим... как приказано!
Понял Нечай, что беду сам себе подготовил, а магарычи бездельники всё же разделят и усом не поведут. Себя только погубил за посмех, а делать нечего. Колодки надели, привязали к коню, да двое по сторонам поехали. Только и видел Нечай свои возики. В Спасском погосте, под Ореховцем, сдали в таможенную тюрьму в остроге. Через месяц с допросами понятых в Новгород переправили, в колодничью избу; и — повели суд по делу. Встряски две выдержал Нечай, стоя на своём, что ведать не ведает, как и за что схватили его неведомые люди, ночью, должно, по ошибке... Ничего знать не знает... Да третью встряску не мог перенести... Грошей не хватило заплечному дать, чтобы полегче тянул, — и обмолвился: «Моя тут вина. Так и так!»
Домашние Нечая сперва ждали его. Потом горевать перестали, отчаявшись видеть в живых. Уж записали в поминанье, когда вдруг вечером пригнал Бортенев на выставку Раково с грустною вестью, что почитаемый погибшим Нечай Севастьяныч представлен в воеводский приказ как тяжкий преступник.
Много было слёз пролито Февроньей Минаевной в эту ночь. К утру снарядилась она ехать в город. Дьяк обещал похлопотать увидеть заключённого, хотя и посаженного за тремя замками.
Три тяжёлых дня прожила у Бортеневых Коптева. Передумала она невесть что, прежде чем усиленные просьбы Данилы, у дьяков, да у воеводы даже, — вымолили дозволение пустить хозяйку к Нечаю.
Делец, лишённый всей своей живости, искалеченный муками пытки, был, однако же, бодр духом и, узнав от жены, каким путём добилась она свиданья с ним, дал решительный приказ: ни в чём не отступать и выполнить скорее как можно. Приказ же Нечая заключался вот в чём от слова до слова:
— Слушай и помни, Февронья. Теперя коли Данила Микулич, дай ему Бог силы да здравия, принимает в нас такое участие, нужно ковать железо, покуда горячо! Сама ему посули — он промямлет невесть сколько и всё же не соберётся, хоть страшно бы желал, выдать за него Глафиру. Да и скорей крути свадьбу... В приданое отказать ему всю движимость и недвижимость — что к ему не попадёт, даром пропадёт ужо, как описывать придут на великого государя наши все пожитки. С Данилой неча считаться, коли такой он горячий защитник и поборник наш... За им не пропадёт ни синя пороха, коли мы выкрутимся, по милости Божией...
— Ну, а Глашу-то как уломать?..
— И ломать не нужно, не чаю, чтоб сильно заупрямилась... А на всякий случай помяни, что отца погубит упрямством и семью всю... А Данила сам души в ей не слышит, истинно говорю, сама убедишься. Скрытничает он только, а сам давно бы на шее у неё повис, только бы дали... Так развяжи ему руки сама... Авось и поправятся дела наши.
Нечай повеселел; словно в самом деле ему пришло известие о благополучном исходе и оправдании.
Февронья Минаевна исполнила всё буквально, что приказывал супруг, погрузив своим предложением в глубокую думу приветливого софийского дьяка. Долго он молчал, то краснея, то бледнея от возникавших сомнений и преобладанья над ними страстных грёз о счастье. Февронья наблюдала за переменами в лице боровшегося с собою и, воспользовавшись одним из оживлений, вызвавших краску на бледном лице Данилы, решительно поставила его в положение, не допускавшее колебаний и медленья, спросив:
— Так ты отказываешься?
— Не во мне вся сила... я душу готов положить за Глашу... Как она... — Он не смел договорить речь, решавшую общую их участь.
— Так едем к нам и я спрошу её при тебе, увидишь сам, что поперечки не будет...
Данила, не возражая, собрался мигом.
Мать вышедшей навстречу Глаше прямо сказала: