Подьячие пустились к собору и, минут через десять воротясь, подтвердили, что подлинно сами своими глазами видели опричников, и народу — народу бежит видимо-невидимо по мосту.
— Спасибо же тебе, дружок, за предупрежденье на благо нас, грешных!.. Не забудем услуги твоей... А поступать коли так надо — оно, пожалуй что, и лучше молчать, а бить коли примется — бежать да кричать... Истинно премудро... Исполать тебе!.. Побежим, и крику на целый город хватит...
У ватажника отлегло от сердца. Он теперь надеялся, что последует всё точно так, как ему казалось надёжнее, чтобы окружить Субботу сетью улик и вывести его в то же время из себя не на одном, так на другом, а не попасться нельзя!
И сам, как правый, поехал навстречу продолжавшим путь опричникам.
— Всё разузнал? — спросил его поспешно вполголоса Суббота, выдвинувшись несколько вперёд.
— Всё. Только, должно быть, ухо держит востро: молчок... В одно слово либо немыми и глухими прикинутся либо булькают: «Знать не знаем!»
— Где же воевода живёт?
— У себя, да только нет его ноне в городе... Отъехал на ловище звериное... Да тебе вольготнее ещё будет, Суббота Амплеич, без него с ворогами приказными разделаться. Сам господин... Своя рука — владыка!
На челе Субботы легла тяжёлая дума. Глаза его горели, в горле сохло, в ушах звенело и в глазах красные круги заходили. В груди тяжёлый гнев вставал как буря, медленно накопляясь, но всё растя и застилая мраком страсти последние проблески света самосознания. Возможность мщения опьянила уже совсем рассудок, когда, съехав с софийского моста и въезжая в детинец, Суббота, тяжело дыша, весь пламенный, едва владея собой, спросил отрывисто ватажника:
— Где же дьяки живут?.. Веди меня к дьяку-ворогу.
— Вот изба дьячья — налево крылечко. Пройдёшь палату, где подьячие сидят, — дьяк — дальше. Один...
— Держи медведей наготове! — сходя с коня, уже бледный, жёстко приказал Суббота ватажнику. — Крикну: «Сюда!» — и веди самого злющего, отпустив намордник... Понимаешь?
— Ещё бы... Тотчас!
И вожак пошёл к своему приотставшему обозу; опричники спешились и стали перед входом в дьячью, а сам Суббота вошёл в избу.
Отворив дверь и видя незнакомое лицо моложавого дельца, Суббота остановился на пороге, меряя глазами софийского дьяка, погруженного в своё занятие.
Звук отворившейся двери, впрочем, хотя и не вдруг, заставил Данилу Микулича поднять глаза от бумаги. На ней же, настрочив отписку, вывел он кудрявую подпись: «Микулин сын Бортенев». Глаза дельца встретились с гневными взглядами опричника, на которого незнакомые черты и спокойствие уже навели охлаждающее пыл смятение. Слова дельца: «Кого требуется, меня, што ли?» — окончательно обезоружили Субботу, и он уже нерешительно спросил:
— Дьяк тут, говорили, был, как его звали-то, бишь... Суетой, никак?..
— Суета был дьяком у воеводы, да раньше меня ещё... А я софийский дьяк... Данилой прозываюсь, Бортенева сын, Микулой батьку звали... Коли я требуюсь, готов ответ давать.
— Так Суета, говоришь, башку, што ль, сломил аль ещё где ни на есть здесь, в городе?
— Не могу сказать, жив ли и где теперя... У меня, братец ты мой, своё дело.
— Уж будто не знаешь, коли в городе ворог?.. Своя братья приказные ведь вы... Чай, и хлеб-соль водите, хоша бы Суету и отставили? — продолжал, упорно стараясь узнать, опричник.
— Верь Господу Богу, не знаю... Знал бы — почему не сказать?.. Не отвалился бы язык, коли лишний раз поворотишь... Да в том дело, что сказать не знаю что... Раньше меня, говорю, был тот самый Суета во дьяках... Видывал и его, не хочу лгать, из себя тучный человек, жиденькая бородёнка, плут заведомый...
— Он, подлинно он... Таков был, — повторял, оживляясь, снова Суббота, — Да мне верно баяли, что дьяк-от женился: ещё у мого ворога, у Нечая Коптева, дочушку взял... Глашу...
— На Глафире Коптевой женат я, а не Суета, — спокойно ответил, снова принявшись писать, Данила.
Не думал он, да, не глядя на допросчика, и не мог подметить особого оживления в лице опричника, допытавшегося про женитьбу дьячью. Оживление это, при словах Данилы, мгновенно сменилось мертвенной бледностью на лице Субботы, не вдруг получившего дар слова при неожиданном открытии. Страсть забушевала в груди молодого человека при виде похитителя, как он думал, его счастия в жизни.
— А, — произнёс Осорьин таким голосом, в котором слышались и мука, и гнев, доведённый до бешенства, и бессилие воли, сознающей непоправимость зла и нескончаемость страданий.
Нервная дрожь забила теперь яростного Субботу, глаза налились кровью. Не владея собой, подскочил он к столу, за которым помещался Данила, при странном звуке возгласа уже невольно попятившийся, глядя на пришельца, мгновенно преобразовавшегося во врага его.