— Возьми, отче Аполлинарие, возьми, ухорони нашего мученика, — стал просить дворецкий, — за грехи наши, знать, пострадал... Христолюбец был на деле своём раб Божий Даниил, да подаст ему Господь Бог исцеление, им же сподобляше мученик своих! Правды ради и сей пострадал не заслужив, ниже наветов не слышавше злыих человек... Яко ангел Божий живяше... Таковым испытания даются, да просветится свет Христов яве... Владыка во одолжение примет труд ваш, отче Аполлинарие... Поспешу успокоить нашего любвеобильного пастыря, — заключил он, удаляясь.
Пока привели лошадей, да уложили в телегу на соломку, прикрыв её сенцом, бесчувственного страдальца, да навалили немного сена на болящего, для тепла и утайки в случае встречи с опричными, — наступили сумерки. Два молодых сильных послушника пошли подле телеги, придерживая её при крутых поворотах, чтобы меньше встряхивать болящего. Благодаря такой бережной возке, перевязки все оказались на местах своих, когда глубокой ночью разбудили старца Герасима и привели осмотреть страдальца.
Забыв усталость и немощи, целитель Герасим (при котором находился и его верный брат-помощник) пришёл и, долго осматривая раны, одобрительным кивком разумной головы заверил, что «исцелятся язвины, Божией милостью».
IX
ПОДДЕРЖКА И ОТВЕРЖЕНИЕ
Увоз и все предшествовавшие действия ватажника покрыты были тайной от мстителя Субботы — с падением жертвы между тем переменившего мысли о мщении. Удовлетворив жажду отплаты пролитием крови врага, он почувствовал в душе вовсе не мир и не забвение минутное своей боли, неразлучное с достижением горячо желаемого. Напротив, уверение Данилы, что в союзе с Глашей нашёл он счастье, в мыслях Субботы получало другой, ещё более ненавистный смысл и заставляло мучиться сердце, настроенное было к уверенности в возможности для него счастья с удалением от милой навязанного ей супруга.
«Нашла с ним счастье, значит, я не нужен. Напрасно проливал кровь человека, лично мне неизвестного, может быть, и хорошего? — являлась мысль, уничтожавшая все надежды, недавно ещё радовавшие сердце. — Стоя или не стоя смерти теперь, если, однако, умер или умрёт он, она — свободная, вдова, может забыть мужа, признав меня и вспомнив нашу любовь взаимную? — вставал ещё вопрос, не лишённый прелести в верующем Субботе. Но рядом с этим являлась новая тяжёлая мысль: — Я опричник!.. Мне может быть она только любовницей — не женой». Ответ на вопрос: согласится ли? — бросал в холодный пот начинавшего воскресать духом.
В день расправы Субботы с Данилой Нечай был в городе. Поразило его больше всего явление Субботы. Но кто бы мог подумать: сожаление о зяте — под напором мгновенно представившихся расчётов — совсем не оказалось у кулака. С той же спешкой, с которой он разрушил счастье Субботы и Глаши, ему пришло теперь на ум: поправить непоправимый промах свой. И, не долго думая, он помчался искать Субботу. Найти же опричника было так легко, благодаря возбуждённому ужасу и толку в городе.
Насытив месть свою, Суббота, как мы уже знаем, чувствовал себя не только не удовлетворённым, но даже страшно мучился при мысли о зле, им содеянном, когда цель если не дальше, то и не делалась ближе по совершении спороспешной расправы. Спокойствие Данилы при угрозах и искреннее признание Субботе казались теперь подлинными. Они усиливали беспокойство духа. Сомнение, в первую минуту сильно окрепшее было, что любовью Глаши муж хвалился только после признания его оправданий, постепенно исчезло. Напротив, стала представляться естественной привязанность Глаши к мужу. И по мере того как росло и развивалось это предположение, Суббота понимал собственную ничтожность для чувства Глаши, впадая в большое отчаяние. Пред мыслями страждущего сердцем проносились теперь все грустные эпизоды прошлого: связь с Таней, её развязка, горечь перенесённого в далёкой ссылке и та минута, когда весть, что Глаша замужем, поразила его сердце самой мучительной болью — от потери надежды на счастье. В ту самую минуту, когда эта мысль заставляла невольно трепетать Субботу, не проявлявшего нисколько боязни при виде смерти, — видит он входящего себе так развязно Нечая Коптева — первую причину всех своих бед. Суббота было вскочил, но волнение лишило его на минуту дара слова. Один только взгляд, способный возбудить трепет в самом отважном, должен был дать знать Нечаю, как приятен теперешний его приход. Шестодел не мог не заметить силы и значения этого взгляда, но, не слыша грома упрёков, к которым он приготовился, Нечай бесстыдно улыбался, подходя к Субботе.