— Не к чему было спешно писать. Я на то сам отпишу да прибавлю, как ты травлю затеял в Софийском приказе.
— Пиши, пожалуй, што знаешь... Я тебе не сказываю, что сам буду делать... Прощай же, боярин, увидимся, когда ответ тебе передам на своё донесенье.
— Так ты и впрямь враждовать хочешь? — теряя самоуверенность, но не уходя, вдруг ласково обратился воевода. — Мы совсем не такие люди, чтобы вам, опричным, с нами, государевыми же слугами, перекоры затевать... Я только тебе дружески пришёл посоветовать, как дело повернуть. Штобы и помину не было про травлю... — окончил заискивающим уже голосом наместник.
— Друзьям я — друг, ворогам — враг! Коли правду знать хочешь, я маху дал: вместо одного виноватого другому бесчестье нанёс...
— На невиноватого?! Люблю за правду! — залившись дружеским смехом, сказал развеселённый воевода. — Да нам, государевым людям, из-за дьяка, да ещё архерейского, не след и язык чесать напрасно. Велико дело — зло сорвал на смерде, хоть и впрямь невинном?! Ну, зачем ему теперешний ущерб за будущие просчёты да проступки... И вся недолга! Едем ко мне, как к хозяину, испить одну-другую стопку медку стоялого. Коли друг, я такой человек — стою горой за своего... не выдаю чужим. Так аль нет?
И он протянул руку Субботе. Тот хотя медленно, но вполне дружески опустил десницу свою в воеводскую.
Ватажник с недовольной вытянутой рожей проводил глазами выходившего воеводу, относившегося к предмету его дурно скрываемой ненависти совсем не так, как он, казалось, и верно рассчитывал.
Воевода, объяснившийся с виновником травли, был теперь, что называется, в ударе и, считая Субботу уже для себя не опасным, а, напротив, по закону справедливого возмездия, сознающим выгоду жить с ним, воеводой, в дружбе, — привёз нового знакомого к купчихе — в обыкновенное своё местопребывание. Покуда же воевода ездил, подруга его досугов уже успела получить верные сведения о всём происходившем: о перепуге подьячих, выбросившихся из окна от медведя, и о состоянии затравленного зверем Бортенева. Слова ватажника, не находившего смертельных ран на теле истерзанного зверем, тоже получили полную убедительность в устах, передававших их. Так что, угощённый на славу хозяином и хозяйкой гостеприимных хором близ Знаменья, Суббота за ужином узнал, что дьяк увезён на Деревяницу и владыка не велел никого лишних людей пускать в монастырь до выздоровления страдальца.
— Я завтра сам туда поеду, — отозвался на это сообщение Суббота.
— Едем вместе, — порешил воевода.
— Едем, — согласился гость, прибавив сокровенную мысль, со дна выпитых стоп поднявшуюся в разогретом мозгу его:— Коли безнадёжен — не воротишь!.. А живым живое думается, навестить было Глашу.
Купчиха прочитала в глазах гостя причину этого посещения и нашла, что, устроив свидание опричника с ожидаемой вдовой, может ещё более укрепить путы, в которых будет держать воевода нового знакомого, создав в лице его поддержку себе в опричнине.
Несчастной Глаше купчиха рассказала ночью, хотя и не вполне, о горе, разразившемся над ней и семьёй. Из сообщённых известий поняла бедняжка, однако, что больной Данила находится в Деревяницкой обители, и ранним утром уже была там. У самой цели встретилось непредвиденное препятствие. Как ни умоляла она, называя себя женой Данилы Бортенева, её ни за что не хотели впустить в монастырь, отказывая в свидании с мужем.
В слезах, почти теряя силы под тяжестью горя и боли сердца, Глаша со свекровью сидели, упорно добиваясь открытия запертых для них ворот обители, не думая уходить или примириться с мыслью не видеть предмета своей печали и душевного страдания.
На минуту польстила несчастным надежда, когда ворота отворились, чтобы впустить воеводу с кем-то, должно быть, из важных, судя по роскошной одежде и общему почёту.
Чета скорбных женщин уже проскользнула было в отворенные ворота, когда, несмотря на подходящего воеводу, привратник схватил смелых нарушительниц и стал их тянуть назад, вполголоса повторяя:
— Нельзя, нельзя!
— Жёны и матери, никто не вправе остановить... Мы только посмотрим на Данилушку одним глазком, — всхлипывая, голосила мать.
Воевода с Субботою молча переглянулись.
— Пустите прежде старуху, потом её!.. — приказал воевода, и Глаша невольно остановилась, пропуская вперёд себя свекровь, исчезнувшую за углом.
К плачущей подошёл спутник воеводы и знакомым голосом назвал её по имени.