Мысли бесцеремонного Нечая, сперва не одобряемые женой, при получении редких известий о безнадёжном состоянии Данилы Микулича, стали в уме Февроньи Минаевны получать вес больше и больше. А потом она и сама примирилась с мыслию, что, когда Данилы не будет, образ Субботы получит всё своё обаяние для Глаши. Веря сама в непреложность своего гадания, Февронья Минаевна заговорила раз и с Глашей об этом, но была испугана внезапной переменой в больной, начинавшей выздоравливать. Она слушала сперва как будто неохотно. Но мало-помалу, не прерывая её, начала рыдать. Рыдания постепенно усиливались и обратились в припадок. При этом рыдающая, казалось, ничего не понимала, но тем не менее испытывала тяжкие страдания, кончившиеся обмороком.
На другой раз упоминать о Субботе мать после этого не решилась и осталась убеждённой, что если бы, по несчастию, судьба сулила Даниле Микуличу не поправиться — для Глаши и вдовы первый предмет её увлечения не мог бы не только получить прежней цены, но даже и заставить её не возбуждать к себе невольного ужаса. Так сильно восприняла она сердцем чёрное дело Субботы. Что месть пала на совершенно невинную жертву, она горячо верила и сама почувствовала к Субботе если не ненависть, то меньше прощаемое ощущение — презрение. Оно и инстинктивно внушается нам низостью души, коварно придумывающей злобное истязание, чтобы удовлетворить мелкому побуждению показать свою силу над беззащитным. Мы знаем, как ошибочно было такое заключение о Субботе. Не он ли, мгновенно очнувшись от ослепления жаждой мести, был причиной всё же сохранения своей жертвы? Не пошли он ватажника вовремя, медведь бы убил дьяка, сделав жену его вдовой.
И как знать, если бы ведала Глаша, как мучится за вспышку своей мести Суббота и что он вынес раньше, пока созрела жажда мщения, — она, может, переменила бы своё одностороннее решение. Не должна ли бы была она сознаться, что не презрения, а сожаления достоин был страдалец, не знающий покоя с того времени, когда приказные устроили отцу его, казалось, верное разорение?
Всеисцеляющее время изменило бы, может быть, суждение Глаши о поступке Субботы, но последовавшая скоро страшная трагедия, как увидим мы потом, чуть не погубившая её самую, заставила своей страшною действительностью забыть боль сердца.
Между тем Данила Микулич, после трёх месяцев нахождения между жизнию и смертию, поднялся с одра, при выздоровлении испытав новое горе. Воротясь домой из Деревяниц, он не нашёл жены и не знал, где искать её среди картин общего ужаса, царившего в Новагороде в дни недуманного-негаданного разгрома, подготовленного двумя мошенниками.
X
ПОЖАР ОТ ИСКРЫ
Ватажник был не в себе, увидав, как легко соскользнули все путы его с окрученного Субботы. Злость свою на неудачу он срывал на земских мужиках. Эти даровые работники никак не могли угодить на взыскательного указчика, ругавшегося самым язвительным образом и щипками да пинками награждавшего направо и налево, привязываясь ни к чему. Покорные не заявляли жалоб, не гонясь за лишним толчком и зная, что жалоба не примется или не получит хода, а злость обидчика зато может ещё пуще разразиться. Ставили теперь на телеги покрышки, мазали или красили кузова и колёса да пригоняли сбрую на тройки. Весь обширный деловой двор государев в Калымажниках кипел народом, все отборными молодцами. Не таким бы деловым людям указывать дурню ватажнику да мудровать! Да что поделаешь с начальством: палку поставят — и ту слушайся! Качали кудрявыми головами на приказы самодура управителя, а делали, что велит он. А он ещё ехиднее издевался над трудом да над потом людским, грозя, величаясь да отвешивая удары кнутовищем по спине и по плечам без разбору. А сам только покрякивал себе да чаще заливал глотку горячим вином, приносимым в ковше с кабака по наказу воеводскому без задержки.
И долго бы, может быть, ещё, пожалуй, продолжал буйствовать ватажник, представляясь важным господином, если бы не привлёк внимание его какой-то пришлый, который, стоя у ворот, принялся бить ему чуть не земные поклоны. Смотрел-смотрел ватажник на эти поклоны да встал и сам подошёл к поклоннику. Видимо, польщённый униженным к себе обращеньем, поднял его и спросил ласково:
— Ко мне, что ли?
— К милости твоей, коли изволишь выслушать один на один.
— А здеся нельзя, что ль, высказывать тебе до меня нужду?
— Не приходится. Людно, да и помеху могут чинить.
— А до меня нужда? — ещё переспросил ватажник в раздумье.