— Лишили меня счастья... Пропадай, жизнь! К чему было отцу Герасиму врачевать меня, грешного, людям на пагубу?
— На пагубу... Кому?.. Да в уме ли ты, разве можно губить кого?.. Сохрани те Господь от глагола хульного!.. К чему клепать на себя напраслину?
— Не клеплю, и нет тут напраслины... Слушай мою исповедь, дядя... Был я у вас уж с царской службы, с Шацкова острога. Летел я Бог один знает как; надеялся, что увижу Глашу... Ворочаюсь. Спрашиваю. Замужем, бают, за дьяком. Теми же пятами я назад, в Москву, — и отдался в опричники.
— Бедняга!.. Из огня в полымя. Слава Богу, что отца нет!..
Суббота, к удивлению дяди, не обратил особенного внимания на весть о кончине родителя.
— Заодно погибать, думаю, по крайности, отомщу ворогу!.. Получил власть. Прилетел в Новгород. Нашёл дьяка, мужа Глашина. Честный человек был, хотя и ворог, не запёрся! Я на его медведя пустил... Он...
— Суббота!.. Да ты взаправду кромешник! — вне себя от негодования, отозвался дядя. — Не родня мне, изверг!
— Как хочешь... это твоё дело!.. Я не напрашиваюсь и не отрекаюсь от родни. Дослушивай, не всё ещё.
— Что же ещё? Коли медведь пущен, ведомо, задрал...
— Я велел оттащить, пусть с чистым покаянием, лучше, думаю... Глаша вдова остаётся. Наутро нашёл, открылся... Она прокляла меня... И ты проклинаешь... Теперь мне всё одно... Сыну погибели одна дорога!
И он истерически захохотал, так что встал волос дыбом у честного Истомы.
— Одумайся, Суббота, иди в монахи... Замаливай.
— Нет прощения трижды проклятому... Таня... Ты... Глаша... Не могу вынести... — и, зарыдав, вне себя несчастный грохнулся на пол без чувств.
XI
ТРАГЕДИЯ ИЗ КОМЕДИИ
За радостью горе вослед,
И нет уж конца лютых бед!
Ночь. Темно в проходе перед ложницею царской, освещаемой тремя лампадами. Мёртвая тишь нарушается лёгким храпом спящего спальника, не мешающим слышать отчётливо-отрывистый полушёпот из тёмного перехода. Иоанн не спит, вслушивается в смысл отрывистого сонного бормотанья и, по мере вслушиванья, делается беспокойнее. Вот встаёт державный, зажигает тонкую свечку на лампадном огне и с зажжённой свечкой в руке направляется во мрак прохода, где, растянувшись навзничь, с закаченной назад головой и сжатыми судорожно кулаками, словно бросаясь в драку, тяжело дышит, по наружности в глубоком сне, Алексей Данилович Басманов. Грозный остановился над ним и продолжает вслушиваться в мнимо сонный лепет временами вздрагивающего хитреца. Наконец, овладев собой, схватывает Басманова сильной десницей и поднимает его, грозно крикнув:
— Давай мне доносчика!
Очередной спальник Истома Безобразов, пробуждённый этим криком, со страха подкатился под царскую кровать. Он со своим тюфячком под мышкой оставил державного наедине с его любимцем, не ведая причины вспышки, но зная на опыте невыгоду оставаться на виду в минуту царского гнева. Иоанн тормошит Басманова, не вдруг, по расчёту, приходящего в себя, как бы подлинно после сна...
— До-нос-чик?.. Государь... Д-а-й Бог память... Был я где? Д-да! Ва-тажник медвежий баял со стремянным вашим, с Осётром, что прибыл в слободу... Он... со мной!
— Што же ты себе пережёвываешь во сне про измену, ворон, а нам, государю своему, не донёс слышанное?
— Кругом виноват, надёжа государь... Коли во сне соврал што, не клади опалы... Повели правду сущую исповесть... Прослышав про измену якобы, так баял мужик, не поверил я прямо... Думаю, може, по насердку клевещет, воеводу клевещет твоего да стремянного нового... А поруки где сыскать, что доподлинно так и есть? А во сне-от, не положь гнева... Сам не ведаю, как оно это самое прорвалось... Вижу, надёжа государь, воочию, якобы законопреступники меня не чуют и, сами страх Божий отнемши, с панами торг ведут, словно мытники, наддачи требуют, продают твою отчину Новгор...
— Молчи, змея...
— Я, государь, и не поверил наяву, а во сне, вишь, Бог попутал... Какой грех вышел...