— О Господи! Что мне делать, преступнику?..
— Во-первых, государь, благоизволишь ободрить заутра уцелевших... Разошлём, во-вторых, помянники по обителям о поминовении страдальцев и страдалиц от Малютиной злобы и коварства.
— Моленья о душах их наша обязанность, но не сильны они смыть с души моей злодейства рабов моих...
— Государь, мёртвые не встают; не успел я спасти Осётра — Василий Грязной, услыша твоё решение, уже покончил его.
— Впиши его, несчастного и правдивого, первого в памянник... Встал за правое дело и — погиб!
— На то была воля не твоя, государь, он поднял оружие на своих... По совести не могу обвинить его, но долг не даёт возможности и оправдать: поднявшие меч — мечом погибнут! Он, как донесли мне, жаждал смерти, считая себя виноватым раньше за злодейство над мужем поведавшей пред тобой лютость мучителей... Грязной на зло скор, как и все опричные...
— Я бы мог простить ему ревность не по разуму... Но он не просил пощады... Да будет воля Божия! Не ворочу я к жизни его, а был честный слуга.
— Зато грабителей, государь, и притеснителей, ради корысти пустившихся на доносы, не пощадит твоё правосудие.
— Делай с ними, что знаешь, и с Малютой...
— Ты не увидишь его более, государь... Разве донесу, когда сложит честно голову в бою...
— О нём не поминай мне. Приготовь всё к выезду нашему, и... Собрать людей новгородских... Хочу уверить их в безопасности.
Наступило утро, в полном смысле великопостное, сырое, мозглое, туманное. Редкими кучками удалось расставить унылых, загнанных горожан, уцелевших от казней. Сами как живые тени — стояли эти остатки недавно ещё зажиточного населения. В толпе их стояла и Глаша с мужем, оправившимся от травли, посматривая на мост, откуда должен явиться Грозный. «Едет, едет!» — торопливо заговорили десятники стрелецкие, равняя ряды приведённых.
С приближением царского поезда оробевшие опустились инстинктивно на колени, сняв шапки.
Иоанн въехал в круг их и задрожавшим от волнения голосом заговорил:
— Ободритесь, пусть судит Бог виновника пролития крови! Зла отныне не будет никому ни единого. Узнал я поздно злодейство... Кладу на душу мою излишество наказанья, допущенное по моему неведению... Оставляю правителей справедливых, но, памятуя, что человеку сродно погрешать, я повелел о делах ваших доносить мне, прежде выполнения карательных приговоров...
Слова милости ещё звучали в ушах не могших прийти в себя граждан, а царь и царевич уже скрылись из виду.
Константин Георгиевич ШИЛЬДКРЕТ
КРЫЛЬЯ ХОЛОПА
ГЛАВА I
— А привезли диковинку аглицкие гости...
И Курлятев, довольно поглаживая бороду, наклонился к расписному футляру.
Бояре с любопытством встали из-за стола. Только курлятевский сосед, Лупатов, безразлично уставился в потолок.
Хозяин приложил к футляру ухо, зажмурился сладко.
— Тик-так... тик-так.
Точно в полузабытьи мерно покачивал головой, в такт прищёлкивал пальцами.
Гости недоумённо притихли, подозрительно переглянулись. Лупатов лукаво подмигнул соседу, насмешливо повторил:
— Тик-так... тик-так.
И тотчас же снова вперил безразличный взгляд в потолок.
Курлятев вспыхнул, схватил гостя за полукафтан, потянул к себе.
— Ты не языком, а ухом слушай.
Лупатов ногтем почесал переносицу:
— Окромя тебя, Артемьич, покеле никого не слышно.
Он налил ковш, залпом выпил.
— И затейник же вы, Василий Артемьич.
Гости незаметно отступили к столу. Сумской поднял ковш.
— Гоже ли нам шуткой потчеваться, не краше ли вином?
Потрепал хозяина по плечу, снисходительно усмехнулся.
Василий Артемьевич зло скривил губы. На толстом носу вздулась багровая жила.
— Испокон веку род Курлятевых заместо вина шуткой гостей не потчевал.
Трясущимися руками поднял футляр, сверляще прошипел:
— А что выменял у басурманов — на то глазейте сами.
Поставил часы на стол, открыл зеркальные дверцы футляра.
Бояре поражённо застыли, испуганно повернулись к иконам, точно по команде перекрестились. Сумской робко попятился к двери, через плечо соседа срывающимся голосом спросил:
— А деревянный... в скуфейке... неужто... сам ходит?
Борода Курлятева в серебряной паутине надменно задралась выше боярских голов, заплывшие глаза торжествующе вспыхивали, смеялись.
— Аль не видать от дверей?