Задетый за живое, Сумской решительно направился к часам.
— Мы и пальцем дотронемся.
Лупатов испуганно ухватил его за руку.
— Не поганься о выдумку бесовскую.
Лоб Василия Артемьевича собрался тёмными складками.
— Сумскому можно. Ткни перстом, Ипатыч.
Зажал в кулак бороду, фыркнул:
— Ежели худородных, — доподлинно, — не допускает к себе монашек.
Лупатов завозился на лавке, что-то заворчал. Дверца часов широко раскрывалась, и через неё то и дело проходил, смешно приседая на правую ногу, сгорбленный деревянный монашек. Тесно прижались друг к другу, зачарованно следили за чудом бояре. Каждые четверть часа, перед боем, механизм шипел по-гусиному, а фигурка уморительно клонила набок головку, отбивала литаврами время.
Гости понемногу привыкли к бою, уже смелей склонились над столиком, оживлённо переговаривались. Сумской завистливо поглядывал на хозяина.
— А и уважил, князь.
Курлятев надменно глядел перед собой, едва сдерживал готовую по-детски вырваться радость. Неподдельный восторг гостей отдавался во всём существе бурным хмелем.
Ипатыч осторожно щёлкнул по литаврам, отдёрнул палец. Монашек заколебался.
— Ишь ты, не любо.
И, разыгравшись, Сумской шлёпнул ладонью по фигурке.
Что-то заныло, затрещало, монашек дёрнулся на месте, неожиданно повалился на бок. Часы остановились.
Все встревоженно смолкли. Курлятев бросился к часам, пощупал лопнувшую и раздавшуюся пружину. На носу и одутловатых щеках крупными каплями выступил пот.
— Угораздило же тебя.
Сумской виновато потупился, развёл руками.
— Ежели бы ведал...
Василий Артемьевич поднял часы, встряхнул, приложился ухом. Бояре с надеждой вытянули шеи.
— Стучит?
Свесил бессильно голову.
— Видно, за подмогой к басурманам идти.
Один из гостей стукнул вдруг кулаком по столу.
— Погоди, Артемьич, авось обойдёмся и без нехристей.
Курлятев насторожился, но тут же безнадёжно махнул рукой.
— Не слыхивал я что-то про наших умельцев.
Боярин переглянулся с Ипатычем.
— Не про всё, выходит, слышишь, князь. А до умельца рукой подать.
— Ты сказывай, а не тяни.
И с заискивающей улыбкой:
— Выручи, коли ведаешь. При нужде во как, Тимофеич, припомню.
Гость ткнул пальцем в Лупатова.
— Ему челом бей. Может, не обессудит, приведёт своего Никишку.
Лупатов вызывающе уставился на хозяина, поднял ковш.
— Испить бы.
Василий Артемьевич предупредительно налил вина в подставленный ковш.
— А и впрямь, сосед, прислал бы ты холопа для службы ради.
Ничего не ответил. Злорадная усмешка шевельнула густые усы, скрылась в рыжей, выцветшей бородке.
— Уважь. Аль не пригожусь?
Гость захватил нижней губой усы, раздумчиво пожевал их. Сумской незаметно подтолкнул его локтем.
— Не кичись. Слыхал, не оставит Артемьич милостью своей.
Лупатов выпил залпом, развалился на лавке.
— Уважить можно. Только у моего холопа и без меня работы вдоволь.
И решительно:
— Не можно. Прощенья просим.
Выправил грудь, поглядел через боярские головы, с лица не сходила довольная усмешка.
Курлятев судорожно схватил футляр.
— Не надо! Негоже Курлятевым челом бить страдникову сыну!
Размахнулся, хотел бросить часы об пол, дрогнула рука, медленно опустилась. Сутулясь, отвернулся к окну, притих.
Сумской наклонился к уху Лупатова.
— Запамятовал, над кем тешиться надумал?
Положил руку к нему на плечо.
— Коль сам идёт в тебе, — отчего не ублажить?
Упрямо отмахнулся, чуть слышно прошелестел тоненькими губами:
— Сам давеча кичился: не допускает-де монашек к себе худородных.
Лицо перекосилось от ненависти, а в глазах не гасла, переливалась злобная торжествующая усмешка.
— Пусть-ко ударит именитый князь пониже челом страдникову отродью.
Василий Артемьевич что-то мучительно соображал. Он услышал последние слова Лупатова. Резко повернулся к гостям, ударил в ладоши.
— Да ну их к псам и басурманов и выдумки ихние антихристовы!
Раскатисто захохотал.
— Потешимся-ко, бояре, гости дорогие, русскою потехой.
Сам наполнил до краёв ковши.
— Пей, гости дорогие.
Кивнул.
На кухне засуетились дворовые. Нескончаемой вереницей потянулись в боярский терем людишки с дымящимися мисками, со жбанами.
Гости оживились. Только Лупатов хмуро тупился и не прикасался к еде.