— Боярыня-матушка! — Кубарем покатилась по терему, легла у ног. — На рукоделие своё, кормилица, радуешься?
Чмокнула угол расшитой Курлятевой плащаницы.
— Доподлинно, искусней ты самой матушки игуменьи Ангелики.
Польщённая боярыня ласково потрепала горбунью по щеке.
— Ты бы мне, Даниловна, сказку сказала.
Шутиха встала на четвереньки, оскалила зубы, завыла по-собачьи. Курлятева испуганно сплюнула через плечо.
— Сухо дерево — завтра пятница. Пошто воешь, словно к покойнику?
И больно толкнула ногой в горб.
Даниловна ноюще заскулила, закатила слезящиеся близорукие глаза, высунула трубочкою язык. Боярыня погрозила пальцем.
— Язык, соромница, проглоти!
Уселась удобней в кресло.
— Сказывай сказку.
Горбунья развалилась на полу, закрыла руками лицо.
— Уж такую я сказку скажу!
Вдруг вскочила, чмокнула в локоть боярыню, поджала губы.
— Девка-то, Фимка...
Строго вытянулось лицо, задрожал надтреснутый голос.
— С сатаной Фимка спозналась.
Рыхлые щёки боярыни покрылись тёмными пятнами.
— Не моги.
Даниловна подкатилась к киоту.
— Разрази меня огнь небесный!
Седые космы выбились из-под колпака, упали на бородавчатый нос.
— Убей меня пророк Илья!
Часто закрестилась, задрожал заросший бурым мохом остренький подбородок.
Боярыня нетерпеливо передёрнула плечами.
— Станешь ты сказывать!
Шутиха поправила волосы, подползла к ногам.
— Ещё у Лупатова, с Никишкой-выдумщиком крылья сатанинские ладили. Мне ловчий сказывал.
Указала пальцем на окна.
— Утресь выдумщик на луг пошёл. А давеча и Фимка туда ж. Сама глазами своими видала.
В блаженной улыбке обнажила беззубые челюсти.
— Отпустила бы, боярыня-матушка. Уж я-то всё высмотрю. Уж я-то прознаю.
Курлятева изнеможённо ткнулась подбородком в кулак.
— Иди.
Зло ущипнула горбунью.
— Ежели выдумала...
Та не дала договорить, бухнулась в ноги, шмыгнула за дверь.
Фима шла понуро по лугу. Она несколько раз хотела вернуться домой, но какие-то звуки, похожие на стук секиры, увлекали её вперёд. Горбунья кралась за ней по траве. Девушка незаметно очутилась у стога.
— Фимушка!
Отшатнулась в страхе, но в то же мгновение радостно вскрикнула и бросилась в объятия Никишки.
— Ах сусло те в щи!
Приник щекой к щеке. Оба долго молчали.
Затаив дыхание, ползла горбунья. За стогом вытянулась в траве, чуть приподняла голову, приставила к уху ладонь.
Никишка усадил Фиму подле себя.
— Ты как же прознала про меня?
— Ненароком пришла.
Потупилась, в глазах сверкнули слёзы. Он встревоженно заглянул ей в лицо.
— Ты здорова ли, Фимушка?
Тяжело вздохнула, больно заломила пальцы, ничего не ответила.
— Аль лихо какое?
Сиротливо прижалась к нему, гулко глотала слёзы.
Никишка поднялся, весело тряхнул головой.
— Будет! Немного осталось. Всей кручинушке нашей конец!
Взял её руку, крепко пожал.
— Готовы-то крылья. Ей-ей полетим!
Фима улыбнулась сквозь слёзы.
— Всё блажишь.
— Вот ужо придумаю крылья, чтобы куда хочешь лететь, — тогда посмеёшься.
Лихо, по-разбойничьи, свистнул, прижал к груди девушку.
— За море, в Неметчину, Фимушка, улетим. Там, сказывают, у басурманов выдумщики больно гоже живут. Я от людей слыхал.
Даниловна дрожащей рукой очертила пальцем по земле полукруг, трижды перекрестила воздух.
— Чур-чур меня!
Холоп мечтательно уставился ввысь.
— Будем мы с тобой, моя горлица, как те ветры. Через леса дремучие, через сине-море, под самые те тучи уйдём... — И, вспомнив что-то, добавил: — Да ты сама погляди.
Скрылся в шалашике, вернулся с разобранными крыльями, взобрался на стог. Фима с печальной улыбкой следила за ним. Никишка ловко и уверенно собрал части, втиснулся в хомут, дёрнул верёвку, прикреплённую к затейливой завязи; широко распростёрлись и встрепыхнулись крылья.
— Лечу!
Подпрыгнул, повис в воздухе, по диагонали спланировал, широко расставленными ногами мягко коснулся земли.
Фима обмерла. Холоп высвободился из хомута, полной грудью вздохнул, гордо огляделся вокруг.
— Видала?
И переливчато засмеялся.
Даниловна не помнила, как доползла домой. Её охватил животный ужас. Дико вперив в икону остановившийся взгляд, она лежала пластом у ног боярыни. Из перехваченного горла вместо слов вырывался сухой сдушенный хрип.