— Станешь ты сказывать!
Боярыня больно щипала горбунью, отчаянно трясла её, била носком под живот.
Ничего не добившись, достала с молитвой берестяную фляжку со святой водою, побрызгала лицо шутихи.
Вошла боярышня.
— Отдай, матушка, мне шутиху. Хочу ездить на ней.
Сенная девушка просунула в дверь игрушечную коляску. Боярышня запрыгала.
— Уж и любо по терему в ней громыхать.
Курлятева недовольно оглядела дочь.
— Всё б тебе забавляться. Для праздника посидела бы у себя в терему да сказочку слушала.
Набросилась вдруг на сенную девушку:
— Аль не слышишь? Так-то за боярышней ходишь!
И резким движением головы выслала из терема девушек.
Даниловна уже сидела на полу, поджав ноги, и жевала сухими губами.
— Сказывай, ведьма.
Та поцеловала машинально руку боярыни, истово перекрестилась.
— Летал! Вот те великомученица Варвара. Разрази меня Илья Пророк! — Хрустнула скрюченными, сухими пальцами. — Сама видела. И девка с ним. Метнула хвостом и была такова. Так и вьётся, так и кружит. А Никишка в рог дудит и помелом в небо тычет.
Боярыня бочком подкралась к иконам, ухватилась за киот.
— Господи. Гос-по-ди. Го-спо-ди.
Всё тело передёргивало, и частой дробью стучали зубы.
— Го-о-спо-ди.
Даниловна закатила глаза.
— И всё улещивал он её, боярыня-матушка, за море за окиян лететь. Сам улещивает, а копытом рога почёсывает.
Сплюнула с омерзением, подвинулась к боярыне, приложила палец к губам.
— Сказывать?
— Сказывай.
— Соромно, боярыня-матушка.
— Сказывай, дьяволица!
Даниловна закрыла руками лицо.
— А девка-то...
Из её груди вырвался стон. Молитвенно протянула руки.
— Ослобони!
— Сказывай, ведьма!
— А девка-то... прямо в губы... так прямо — чмок. Потом кресты поскидали и в шалаш — шасть.
Курлятева пригнулась, наотмашь ударила горбунью кулаком по лицу.
— Молчи, тварь бесстыжая!
Метнулась к двери.
— Девки!
Тихо было в сенях. Откуда-то издалека доносился звонкий смех боярышни.
— Девки!
Ожесточённо затопала, выбежала в сени. К ней навстречу спешили перепуганные девушки.
— Подать мне Фимку!
ГЛАВА IV
У ворот Александровской слободы сторож тщетно борется с дремотой. У его ног развалились, прикованные к воротам, два медведя. Один сладко позёвывает, изредка лениво отмахивается от кого-то невидимого лапой, и тогда глухо позвякивают цепи, а встревоженный сосед сердито ворочается, ворчит сквозь стиснутые зубы. И снова — чуткая предутренняя тишина. Только с вышки сторожевой звонницы назойливо раздаются неугомонные шаги усталого стрельца.
Изнурённая долгим, напряжённым днём, спит слобода.
Одетые в мутнеющий ночной покров, сиротливо жмутся друг к другу избы, испуганно сторонятся тяжело надвигающихся на них боярских хором. Дозорным глазом тянется к окну колеблющийся огонёк лампады, зажжённой женою Малюты перед образом Егория Храброго. Сам Скуратов раскинулся на широкой лавке. Одна нога свалилась на пол, другая — туго упёрлась в бревенчатый простенок. По скомкавшейся рыжей бороде суетливо бегает заблудившаяся мокрица. Рядом с Малютой, на самом краю лавки, приютилась его жена. Её глаза полураскрыты и едва заметно шевелятся губы. Кажется, будто не спит она, а устало о чём-то думает. В люльке, подвешенной к сводчатому потолку, уткнулся лицом в постель сынишка Малюты. Ему тяжело дышать. Он передёргивает тоненькими кривыми ножками, жалко корчится, фыркает.
Скуратов прислушался сквозь сон, приподнял голову. Насекомое скользнуло по губам, запуталось в усах. Брезгливо сплюнул, шлёпнул больно ладонью по рту, двумя пальцами схватил мокрицу, зажал в кулак.
— Гад.
Заскрежетал зубами, подозрительно оглядел себя и лавку, щелчком сбросил с ладони раздавленную мокрицу.
Ребёнок заглушенно всхлипнул. Сразу мягко затеплились глаза. Протянул к люльке руки, мясистым комком собрались губы.
— Юраша!
Испуганно вскочил.
— Эй, ты!
Ткнул ногой жену.
— Так-то за сыном ходишь?
Торопливо перевернул на спину ребёнка.
Женщина вытянула шею, с трудом раскрыла слипающиеся глаза. Малюта угрожающе повёл плечами.
— Запухнешь ото сна!
Осторожно взял на руки сына, раскачивая, понёс по комнате, остановился перед лампадкой, слегка потрогал пальцем детский подбородок.