Сжала ручку кинжала, заткнутого за пояс.
Ливонец безразлично поглядел перед собой, спокойно обронил:
— Голову отрубить можешь, а колесо сделать не можешь.
Замахнулась нагайкой, остро вспыхнули агатовые глаза.
Калека покорно согнулся.
— Твоя воля, царица.
Сдержалась, далеко в сторону откинула нагайку.
— Почини. Дам, что сам попросишь.
— Скажи царю, чтобы вернул мне руки.
Голос его прозвенел туго натянутой струной, в глазах блеснули слёзы.
— В железа его!
Темрюковна, взбешённая, не дожидаясь, пока Иоанн примет её, ворвалась к нему в думу.
Бояре недовольно переглянулись, однако встали и поклонились ей в пояс.
Грозный испуганно уставился на жену.
— Немец... поносит тебя... не починяет.
Ничего не понял, поджал сердито губы.
— Колесо сломалось... немец колесо делал... чинить не хочет...
— Ну?..
— Имени твоего слушать не хочет. Руки просит свои у тебя.
Иоанн, прищурясь, поглядел на Малюту.
— Покорми псов его головой.
Царица недовольно замахала руками.
— Вели ему наперёд колесо починить.
Зажав бороду в кулак, царь облокотился раздумчиво на ручку кресла.
— Ладно, — убеждённо произнёс он. — Ладно. Будет. Будет колесо.
Темрюковна вышла, сердито притоптывая каблучками.
Г розный вытер рукавом кафтана лицо, устало зевнул.
— Читай, Мясной!
И добродушно уставился в Курлятева, застывшего среди терема.
Дьяк поднёс к близоруким глазам пергамент.
— Царь и великий князь всея Руси суда слушал...
Василий Артемьевич заломил больно пальцы. Голова низко склонилась на грудь. На переносице смешно вздрагивало, темнело большое родимое пятнышко. Царь не спускал с боярина ласкового, доброго взгляда. Вяземский приподнял голову подсудимого.
— Гляди в государевы очи!
— ...и велели учинить постельничего, Бориса, сына Петрова, Лупатова, больше боярина — князя Василия, сына Артемьева, Курлятева...
Мясной окончил чтение, подал Иоанну пергамент.
Грозный не спеша прочёл грамоту про себя, обратился простодушно к боярам:
— Гоже ли?
Поспешно поднялись, отвесили низкий поклон.
— Гоже.
Царь положил руку на плечо Друцкому, поманил к себе глазами Курлятева.
— Подойди, сделай милость.
Боярин упал на колени.
— Про баб твоих я было упамятовал. — И ласкающим шёпотом, сквозь благодушный смешок продолжал: — Отдам я баб твоих в монастырь на постриг. А имение с животом отпишем, боярин-князь, в опричину.
Устало закрыл глаза, щёлкнул пальцами.
— Келарь...
Вяземский оттолкнул ногой Василия Артемьевича.
— Прикажи попытать маненько...
Выдержал долгую паузу, с наслаждением следил за вздрагивающей спиной Курлятева.
— Прикажи попытать маленько... немца. — И неожиданно резко приказал: — К завтрему колесо в работу пустить!
Подсудимый облегчённо вздохнул, поднялся с колен, отошёл к двери.
Два стрельца предостерегающе вытянулись.
Вяземский расстроенно покачал головой.
— Умельца надо. А с немцем не сладить. Давно сложить голову свою ищет.
Грозный откинулся на спинку кресла.
— Уважить. Нынче, после опросу, зарыть живьём в землю!
Друцкой искоса поглядывал на Курлятева, что-то туго соображал. И уже когда выходили на двор, предложил:
— Прикажи доставить лупатовского холопа. Он, сказывают, выдумщик.
Иоанн безразлично кивнул.
В слободском приказном застенке, перед подьячим и дьяком, связанный, лежал Никишка. Сзади него палач держал перекинутую от рук холопа через бревно верёвку. Другой палач раздувал горн.
В углу, под низкими сводами, на цепи, в железном ошейнике, полувисела Фима.
Дьяк ткнул только что спущенного с дыбы Никишку.
— Отрекохся ли?
Холоп через силу приподнял голову. Со лба крупными каплями струился пот.
— Отрекохся ли?
Никишка, сжав высохшие, белые губы, молчал.
Дьяк рассвирепел. Подьячий сложил молитвенно губы.
— Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его... к тебе, ирод, глас. Будешь, пёс, на крыльях летати?!
Никишка вдруг встрепенулся, забывая непереносимую боль, по слогам отчеканил:
— Буду, докель умишко имею! Нету моей в том вины.
Дьяк ударил его носком сапога по зубам.
— Жгите пса калёным железом.
Палач натянул верёвку. Хрустнули кости, тело повисло в воздухе.
Фима рванулась вперёд, ошейник остро резанул горло.