Скуратов постоял за дверью, о чём-то подумал и решительно шагнул в темницу.
— Боярин!
Тот съёжился, закрыв руками лицо, молчал.
— Слушай, боярин!
Наклонился к уху.
— Тяжко мне. Весь я не свой. Не ведаю, как и живу с ним, с бесноватым царём.
Курлятев в ужасе отшатнулся.
— Не царь, а выдумщик, басурман. И Русь-то ему нипочём. Всё бы, как на Неметчине. — И едва слышно произнёс: — Беги, боярин!
Василий Артемьевич нащупал руку опричника.
— Не шути, Малюта. Грех шутить в смертный мой час.
— Сказываю, беги.
Торопливо поднялся, загремел тяжёлым затвором. Открылась потайная дверь. Вдалеке, из узкой щели, заструился белёсый свет.
Курлятев просиял. Надежда выбраться на волю хмельной волной ударила в голову.
— Доколе живота даст Господь — слуга я тебе... А приду на Литву...
— Иди... не мешкай, боярин!
И вытолкнул узника.
Тотчас же с шумом захлопнулась дверь. Василий Артемьевич ступил на половицу и вскрикнул. Стены зашевелились.
— Малюта! Малюта!
Из подвала едва донеслось сквозь жуткий смешок:
— Боярин! Боярин! А и выдумщик царь. Всё бы ему на Руси ладить, как на Неметчине.
Стены сдвигались. Курлятев уже различал на них тёмные пятна крови и целый лес остроконечных железных шипов.
Мутился рассудок. По спине бежал ледяной озноб, жгло во рту, и на лбу проступила испарина. Собрав последние силы, приговорённый застучался отчаянно в дверь.
В ответ придушенно долетел сладострастный смешок.
— А и выдумщик царь... как придёшь на Литву...
Малюта облизнулся, нажал рычаг.
С треском столкнулись стены и медленно снова раздались.
Сплюснутый, истерзанный мясной ком беззвучно упал.
На полу запеклась кровь, такая же тёмная и набухшая, как вино на скатерти в трапезной, пролитое царём.
ГЛАВА VIII
Никишку и Фиму заперли в амбаре при льнотрепальне. Они лежали друг против друга, в цепях, приделанных к стенам.
Всю ночь провёл Никишка в бреду. Фима пыталась дотянуться до больного, железный ошейник резал горло, и не пускала короткая цепь.
Изредка, сквозь тяжёлые стоны, холоп вскидывал головой, щупал мрак широко раскрытыми, невидящими глазами, испуганно хрипел:
— А крылья пошто? Их на дыбу пошто?
Порывисто вскакивал, тяжело звякали звенья цепи, туже стягивался ошейник.
Фима в страхе крестилась, стараясь казаться спокойной, срывающимся голосом просила:
— Примолкни, Никишка... никого-то тут нету... чудится, Никишка, тебе.
Тот стихал, вытягивался на соломе, лицом вниз, руки торопливо прятал на грудь, боялся, что сейчас привяжут к ним верёвки от дыбы.
Под утро он пришёл в себя.
— Химушка...
Радостно улыбнулась девушка, протянула руки вперёд.
— Никиша...
Он облегчённо вздохнул.
— Ан и пытке конец.
И горячо, точно хотел себя убедить:
— Пошто им ещё мучить меня? Ей-ей, конец.
Зло ухватился за ошейник.
— Ежели б, сусло в щи, обруч сбить можно.
Неслышно открылась дверь. Ослепил резкий свет. Вяземский подошёл к Никишке.
— Жив, умелец!
Повернулся к Фиме.
— А девка-то удалая. Аль минула дыбу? — И строго продолжал:— Минула, сказывай?
Неопределённо покачала Фима головой.
Келарь ухмыльнулся.
— Оно и видно, ещё не висела... погоди, доберёшься. — Затем обратился к Никишке: — Жив, выходит?
Тот приподнялся с земли.
— С чего бы и живу не быть? — Показал рукой на ошейник. — Обруч токмо одолел нас совсем.
Келарь приказал стрельцам расковать заключённых.
Освобождённые от цепей Никишка и Фима вышли под конвоем на двор. Они еле передвигались. Конвойные подталкивали их.
На льнотрепальне Вяземский постучал пальцем по фландрскому колесу.
— Можешь наладить?
Холоп пощупал рычаг, приподнял крышку, скрывавшую механизм, восторженно застыл.
— Ну и диво, сусло те в щи!
Келарь нетерпеливо постёгивал в воздухе плетью.
— Можешь?
— Дай срок.
Благоговейно дотронулся до пружины, затуманившимися глазами оглядел рычаг и колесо.
Фима скрылась в толпе работниц, со страхом ждала результата осмотра.
Вертельщики сдержанно перешёптывались, с сожалением поглядывали на Никишку. Два стрельца ждали приказа Вяземского увести заключённого.