— Уйди!
— Так-то ты за любовь мою...
Царица резко повернулась, хрустнула пальцами.
— Уйди! Надоел! — Брезгливо поморщилась, поджала губы.
— Ладно ж! — проговорил Калач и вышел, громко хлопнув дверью.
Темрюковна позвала Хаят.
— Ещё раз впустишь его...
Черкешенка припала к подолу платья.
— Пусть посмеет!
Царица оттолкнула наперсницу.
— Ещё раз пустишь, глаза тебе выжгу.
Возбуждённо шагнула к окну.
На поленнице, с шестом в руке, стоял Никишка. Перед ним лежал большой холст. Он что-то упорно обдумывал, припоминал.
Темрюковна позабыла об опричнике, восхищённо следила за выражением глаз холопа.
— Хаят!
Черкешенка прижалась щекой к ноге царицы.
— Куда он глядит? — И тут же шепнула: — Птицы... Над лесом летят.
Перевела взгляд на поленницу.
Никишка стоял на самом краю и, вытянув шею, наблюдал за полётом. Расставив руки, он плавно, точно крыльями, взмахивал ими.
— Хаят!
— Царица.
— Погляди, Хаят. Он... как горный орёл... Он, наверное, ничего не боится.
Сладко потянулась, прошлась по опочивальне, закинула руки за голову.
Вдруг она сняла с пальца перстень.
— Отдай ему.
Хаят подхватила перстень, выпорхнула на двор.
— Иди! — позвала наперсница Никишку.
Тот спрыгнул с поленницы.
— Перстень... Царица тебе... Берегись глаза чужого. Узнают — беда будет и тебе и царице.
ГЛАВА IX
Изо дня в день по низкому небу громоздились свинцовые облака. Земля сморщилась, покрылась заплатами, и зябко вздрагивал, роняя последние листья, умирающий лес.
В конце октября с Новогородской стороны неожиданно налетел ураган, в одну ночь застеклил землю, а в берега реки вделал хрустальную раму. Вода пенилась, собиралась мутными волнами, ожесточённо рвалась из-под чешуйчатой пелены, неизбежно стлавшейся по её многогорбой спине.
К рассвету набухшие облака залегли низко над лесом, придавили студень тумана, надвинулись грузно на крыши изб.
Ветер притаился, приник к земле, пополз по-змеиному. Вдруг он тряхнул космами, могуче свистнул, ринулся ввысь. От его ледяного дыхания студень съёжился, избороздился глубокими морщинами.
Ураган свирепел, с визгом и улюлюканьем рвал на тысячи клочьев взбухшее небо.
Кружась, обгоняя друг друга, клочья носились в воздухе встревоженными роями невиданных белых пчёл.
Когда неживое, увядшее солнце подслеповато глянуло вниз, земля обрядилась уже в чисто вышитый саван.
Никишка проснулся на рассвете, ёжась от холода, вышел из шалаша.
— Ишь, сусло те в щи, разукрасил, затейник!
Подмигнул добродушно в пространство, с наслаждением подставил ветру и снегу лицо.
По двору пробежала Хаят, приветливо кивнула ему. Он остановил её жестом.
— Не выйдет у меня с крыльями для царицы. — И, уловив сердитое движение женщины, продолжал:— В избу бы меня. Ишь, зима подошла.
Протянул руки, расставил покрасневшие от холода пальцы.
— Не гнутся. Челом бьют на мороз.
Улыбаясь, затоптался на месте, довольно оглядел завьюженный двор.
И Никишку перевели в тёплую избу.
Работа продвигалась быстро. Восстановив погибшие чертежи, он заканчивал уже черновую модель крыльев. Вместо чучела вороны на подставке, приделанной к стене, стояла летучая мышь, а на верстаке были разложены крылья различных птиц.
Никишка строил две пары крыльев: для себя и царицы. Так приказала Марья Темрюковна.
По вечерам, задворками, в мастерскую приходила Фима. Холоп бросал тогда работу. Усевшись на стружки в углу мастерской, они оживлённо высчитывали, когда настанет день полёта и можно будет получить право жениться.
Перед расставанием каждый раз Никишка торжественно показывал ей модель:
— Похожа на ту, что допрежь была у меня?
Девушка любовно заглядывала в лицо.
Он многозначительно улыбался.
— Похожа, да не нутром. — И, незаметно для себя увлекаясь, продолжал:— На крыльях этих не токмо с крыши на землю летать, а с крыши на крышу.
Остро взглядывал перед собою, в глазах горела непоколебимая вера.
— Дай только срок. Такие крылья налажу — за Чёрный Яр полетим.
Долго потом, когда ночь окутывала землю, а Фима давно спала в людской, — он в рваном полушубке, перекинутом через плечо, стоял на дворе, неотрывно вглядываясь в морозную мглу, в сторону Чёрного Яра.
Ветер трепал русый пушок бороды, играл льняною копною волос, остро отточенными когтями жгуче поскрёбывал спину, а пальцы на ногах пружинили, сладко ныли, немели. Но Никишка не чувствовал холода. Так уютно было мечтать о грядущем освобождении, о неведомых краях, где, как ему говорили прохожие люди давно ещё, в детстве, нет дыбы и каждый живёт кто как хочет.