У Александра Ивановича — фамилию свою корреспондент «Дня» Распутину не назвал, и Распутин не интересовался ею, то ли уже знал, то ли надеялся узнать в Петербурге или спросить у самого журналиста позже, перед прощанием, — был приметливый глаз и толковое перо. Из таких журналистских перьев потом всегда выходили писатели, хотя журналисты проводили между собою и писателями чёткую, очень реалистическую грань, и когда журналиста хвалили за хлёсткую, умную статью: «Да вы настоящий писатель!» — он непременно поправлял хвалящего: «Да что вы, что вы! Я обыкновенный репортёр!»
Знаменитого Кукольника[21] вообще возвели в генеральский ранг: «Вы пишете гениальные пьесы!» Кукольник растерялся: «Пьесы пишет Чехов, а я только пером скриплю. Чехов — писатель, я же — невесть кто».
Вскоре Распутин пришёл за журналистом вторично:
— Не-ет, ты всетки моим обществом гребуешь!
— Ни в коем разе!
— Тогда чего же не идёшь?
Журналист поднялся с лавки, взглянул на земца, словно бы прося прощения, — он был из тех людей, которые не любили обижать других, земец ответил ему гневным взором, и журналисту сделалось обидно: напрасно его не понимает человек, он же при исполнении служебных обязанностей — при исполнении! — и вышел из купе вслед за Распутиным.
Ему было интересно знать, кто едет с Распутиным. Для статьи, которую он задумал. Для собственной надобности, для того, чтобы иметь полное представление об этом человеке, в конце концов! Распутин чесал поясницу, поглядывал в открытую дверь купе, — и верно, чесать поясницу — любимое занятие Распутина: лицо у старца делалось расслабленным, задумчивым, губы сладостно опадали, прятались в бороде — видать, Распутин отдыхал душой, когда чесался.
Рядом с ним, по левую руку, сидела девчонка лет четырнадцати, одетая в простенькую голубую кофту, мешком наброшенную на её тело, с пухлым носом — сказывалась петербургская простуда — и сонливыми глазками. Портрет завершали две тощие, похожие на яблоневые сучки, косички. Руки у девчонки были грубые, красные, с обожжённой кожей, сама она была очень нервная — на месте не сидела. Журналист понял так: это дочь Распутина.
И верно — дочь. Матрёна. Распутин сказал ей:
— Поди погуляй, Матрёша!
Девчонка с топотом умчалась в коридор.
По правую руку старца сидела девчонка-гимназистка, тоненькая, белая, нежная, но с улыбкой человека, знающего, что такое грех.
— Садись! — Распутин, приглашая журналиста, ткнул перед собою рукой. — Хорошо, что пришёл! Это Надя, — представил он гимназистку. — Едет в Сибирь понять смысл жизни. Родители живут в Санкт-Петербурге, но собираются переместиться в Тобольск.
«Что же тебя, такую молоденькую, занесло в эту компанию?» — с жалостью подумал журналист, хрустнул пальцами. Вслух же произнёс совсем не то, что хотел сказать:
— Очень приятно!
Дежурная фраза, дежурная схема поведения.
Из-под столика, покрытого дорожной салфеткой, Распутин достал бутылку вина с блёклой старой этикеткой, показал журналисту.
— Это вино было сделано в те годы, когда родители нас с тобой ещё и не замышляли, а может, и ещё раньше. Видишь, даже буквы от времени стёрлись. Люблю это вино. Тебе, Надюш, налить? — Распутин покосился на гимназистку.
— Немного.
— И то хорошо, — одобрил Распутин, глянул в окно, за которым плыло одинокое вечернее поле с густыми рядами зелени и хилым зубчатым леском, обрамлявшим дальний край, ткнул туда рукой: — Вот за что надо выпить — за землю русскую, за мужика, который ковыряется в ней, за зерно, что прорастёт и станет хлебом.
— Хорошая мысль! — похвалил журналист.
— Эх, Лександра Иваныч! — неожиданно растроганно проговорил Распутин. — У меня этих мыслей полон черепок, — он стукнул себя пальцами по голове, — не вмешаются, переливают через край. И всё для простого мужика, всё за него — я жизнь свою за него не пожалею! — Распутин снова ткнул пальцем в окно, за которым тихо уплывало назад зелёное молчаливое поле. — За то, что он землю эту обиходил, бросил в неё зерно, заставил жить! И всё вот этими вот, — он показал журналисту одну руку, свободную, левую, — такими вот руками обиходил. Выпьем за русского мужика!
Выпили. Гимназистка выпила тоже — она, похоже, вообще не любила отставать, маленькими глотками опустошила стопку, вытерла губы ладонью — в ней было сокрыто что-то очень детское, доверчивое, нежное, требующее защиты, и журналист, ощущая в себе отцовскую жалость, чуть было не сделал к ней движение, чтобы прикрыть её? защитить от Распутина, но укололся о твёрдый, недобрый взгляд «старца». Ему показалось, что Распутин всё понял, и журналист решил увести разговор в сторону, поднял стопку, чтобы резное стекло поймало тёмный вечерний свет.
— Доброе вино, — похвалил он.
Распутин, выдержав паузу, отозвался:
— Плохих не держим!
— Когда пьёшь вино, главное — не вкус, а послевкусие, то, что остаётся на кончике языка. Последнюю каплю надо прижать языком к нёбу и послушать её. Вкус этой капли и будет вкусом вина. Марсала всегда имела сложный вкус. Мадера — тоже. Вы, я слышал, мадеру любите?
— Люблю.
— Это вино с многослойным вкусом. В нём много чего есть: и жжёная хлебная корочка, и сушёная груша, и ещё что-то, не имеющее, по-моему, названия.
— Главное — варенья нет, — вставил Распутин, — не люблю, когда в вине — варенье. Не вино тогда это, а сироп.
— Да, варенья в ней нет, — согласился журналист.
— А ты, я вижу, специалист по этому делу, — сказал Распутин и добавил с непонятным выражением в голосе, то ли одобряя, то ли порицая: — Лександра Иваныч!
— Нет, — не согласился с Распутиным журналист, — просто я наблюдательный человек. Это же моя профессия — видеть, запоминать, описывать. Я слышал, Григорий Ефимович, что вы собираетесь организовать газету? Вроде бы и название уже есть — «Народная газета»?
— Что, разве плохое название? — Распутин смял бороду, подёргал её, потом пальцами расчесал, словно гребёнкой, уложил на груди. Руки у него всё время находились в движении, не лежали на месте, — Верно, я собираюсь основать газету, хотя название ещё не придумал. А что, «Народная газета»... А? Звучит неплохо. Я думал даже такое название дать: «Специально для народа». Не очень-то вкусно, проволокой отдаёт, но зато верно. Пойдёшь ко мне работать? — Распутин сощурился, отодвинулся от гимназистки и в упор глянул на журналиста.
Тот выдержал взгляд и спокойно поставил пустую стопку на столик.
— Я уже работаю.
— Буду платить больше!
— Разве в деньгах дело?
— Верно, не в деньгах. Я считаю — в грамоте. Какая моя самая большая беда и забота, а? Грамотёшки маловато. Поднабраться бы грамотёшки — и можно делать и газету, и книги, и даже целое издательство. Но ничего, ничего, грамотёшку я всё равно одолею, поднатужусь, подтяну ремешок на мозгах и одолею. И главное дело моей газеты будет борьба с пьянством. Я в молодости пил, очень пил, а потом понял, что это беда.
Александр Иванович вспомнил, что одна из газет напечатала приметную фразу Распутина, которую тот несколько раз произнёс, встречаясь в Покровском со своими односельцами: «Я был пьяница, табакур, потом покаялся, и вот видите, что « из этого вышло!»
Впрочем, в Покровском его хоть и уважали, но считали за своего. Впрочем, Тюмень его тоже принимала за своего и особо высоко не поднимала. Чужим он был только в Тобольске.
— Значит, не пойдёшь ко мне в газету? — Распутин насмешливо сощурился.
— Не знаю. Не готов к предложению.
— А жаль! — искренне огорчился Распутин. — Мне нужны будут такие люди, как ты. И чтобы мозгой шевелить умели, и чтоб обаяние было. Непривлекательный человек — это непривлекательный человек, он многого не сделает. Особенно в таком деле, как это, — Распутин выразительно поводил по воздуху пальцем, изображая перо.
21