В Казани студент тихо, ни с кем не попрощавшись, сошёл.
В Казани целое купе заняли офицеры — молодые, громкоголосые, языкастые, с двумя гитарами — они прекрасно исполняли песни, пели романсы в четыре голоса и внесли в атмосферу вагона что-то живое, будоражащее, открытое. Распутин же реагировал на это по-иному — офицеры вызывали у него неприязнь. Офицеры — не студент, кулак к носу вон того краснолицего, словно бы только что из бани поручика не поднесёшь, и его товарища, юного темноволосого подпоручика, кулаком тоже не испугаешь: эти люди умеют драться. Распутин присмирел, сидел у себя в купе и ел сушки — всё купе было засыпано крошкой и маком, на полу валялись обёртки от конфет. В коридор он не выглядывал.
И секретарь его — Попыхач — тоже затих.
Спутниц Распутина офицеры не трогали — пели у себя в купе, звенели гитарами, пили шампанское. Узнав, что в поезде едет «старец», они стали посмеиваться над Распутиным.
Распутин из купе не вышел даже тогда, когда Матрёша забралась на колени к одному из офицеров — краснолицему зубастому поручику — и отведала шампанского.
Но своё он взял — к Распутину всегда шла карта. Недалеко от Екатеринбурга, на крупной станции в вагоне появился управляющий казённой губернской палаты — бесцветный человек, как потом записал у себя в блокноте Александр Иванович, с Владимиром на шее; это был важный губернский чин, которому очень хотелось стать губернатором, но без посторонней помощи ему не дано было стать губернатором, — проследовал прямо в купе к Распутину.
— Честь имею, Григорий Ефимович! — управляющий лихо щёлкнул каблуками хорошо начищенных штиблет. — Зашёл без всяких дел, э-э... просто так... Засвидетельствовать... э-э... своё почтение!
— Э-э, милый. — Тут Распутина осенило, лицо его посветлело, в зрачках заполыхали, заметались крохотные плоские свечечки, он приподнялся на диване и поманил управляющего к себе пальцем.
Управляющий быстро наклонился, выцветшее лицо его выразило любопытство и интерес.
— Тут едут господа офицеры, очень неприятные господа, — внятно произнёс Распутин и перешёл на давленый неразборчивый шёпот, потыкал пальцем в сторону купе, где расположились офицеры.
Управляющий резко выпрямился, выкрикнул, не поворачивая головы:
— Васильченко! — И когда явился высокий, статный, цветущий, так же как и управляющий казённой палатой, с Владимиром на шее чиновник, управляющий приказал ему: — Переписать всех по фамилиям!
В офицерском купе раздался шум, с барабанным звуком лопнула струна на гитаре. Васильченко рявкнул хорошо поставленным басом:
— Прекратить шум, если не хотите быть арестованы, г-господа офицеры! В-ваши фамилии?
— По чьему приказу?
— По приказу господина губернатора!
Офицерское купе затихло, песни там больше не звучали, гитары тоже замолчали, проводник перестал носить туда шампанское — в полку офицеров ожидали неприятности: домашний арест, гауптвахта, понижение по службе — в общем, каждому своё; зато Распутин воспрянул духом, ожил, снова начал ходить по коридору, кормил с руки сушками Эвелину и требовал к себе проводника.
У проводника Распутин и раньше что-нибудь брал, поскольку старые запасы иссякли — распутинский мешок был небездонным, — то ящик с фруктами, то бублики, то буханку чёрного хлеба с воткнутым в горбину ножом, то пару кульков с конфетами. Распутинская свита дружно ела, в окно летели обрывки бумаги, очистки, корки, пустые коробки, конфетные фантики, рассыпались пёстрым слоем по земле. По купе бегала Матрёша, визжала, всех угощала конфетами и яблоками. В офицерском купе ей сказали: «Брысь!», и в это купе она больше не заглядывала.
В Екатеринбурге журналист вышел. Он быстро написал статью и с почтовым проводником передал в Петербург. Статья была напечатана, когда Распутин находился в Покровском.
Александр Иванович, опубликовавший репортаж о поездке Распутина в газете «День», был уверен, что телеграмма, полученная Распутиным в дороге на крохотной замусоренной станции, была послана царицей. Либо фрейлиной Вырубовой от имени царицы.
Иначе чего скрывать своё лицо и не ставить подписи?
Пуришкевичу, который не любил царицу так же, как и Распутина, принадлежат следующие слова: «Немецкая принцесса, английского воспитания на русском троне, впавшая в мужицкую хлыстовщину пополам со спиритизмом в общей истории русского мистицизма, столь странно и оригинально, казалось бы, смешавшая в себе совершенно не смесимые основные элементы от курной избы до английской школы, не оригинальна. Это г-жа Крюденер или г-жа Татаринова, взобравшаяся на трон[22]».
Железную дорогу, угольный паровозный дымок, врывающийся в окно, колыхание шёлковых занавесок, сладковатый дух, исходящий от кожаных чемоданов, гуденье станционных колоколов и картошку с груздями, которыми славились уральские и сибирские станции, любит не только Распутин, любила и охранка, её «филёров летучий отряд».
В дневниках «гороховых пальто» материалы по всем поездкам были аккуратно подобраны, подшиты, скреплены, пронумерованы, прослюнявлены, разложены по числам — ничего не потеряно, ничего не упущено.
Иногда Распутин замечал филёра — глаз у него был охотничий: мигом отстреливал в толпе — «старец» не уступал в этом деле филёрам, — останавливался и тыкал в него пальцем, словно пистолетом:
— Ты чего за мной ходишь? А?
Опешивший филёр, как правило, отворачивал лицо в сторону.
— Вас охраняю-с!
— Зачем-с?
— А как бы чего не вышло!
Вели дневник, слали в Питер телеграммы и записки филёры и на этот раз, в поезде. Они следовали за Распутиным по пятам и на каждой остановке наведывались в железнодорожный телеграф.
В Тюмень поезд пришёл утром. Здесь было по-южному жарко, сухо, солнце игриво золотило купола тюменских церквей. Распутин вышел со своей свитой на перрон. Было шумно.
Два агента столичного охранного отделения, сопровождавшие Распутина в поезде, передали своего «седока» агентам, ждавшим их здесь, и взяли билеты обратно. В столицу была отправлена специальная телеграмма. Вместе с агентами в Петербург возвращался и Попыхач — обиженный, в жёлтых ботинках, с жёлтым кожаным баулом в руке.
— Поезжай, поезжай назад, милый, — ласково втолковывал ему Распутин.
— Ну хоть на денёк остаться разрешите, Григорий Ефимович! Отдохнуть надо!
— В дороге отдохнёшь, милый!
— Ну хоть дыхание перевести... На один день!
— За один день в Тюмени ты столько девок перепортишь, что потом год придётся разбираться. Поезжай, милый, не упрямься. Проводил — и довольно.
— Значит, больше я вам не нужен, Григорий Ефимыч?
— Ты мне всегда нужен, — Что-то дрогнуло в лице Распутина, он, похоже, заколебался, потом махнул рукой: — Поезжай!
В Тюмени Распутин пробыл недолго — отправился в Покровское. Он скучал по Покровскому — старому селу, которое постороннему человеку не всегда было мило, часто пугало своей угрюмостью, а Распутину было дорого, мило, как никакое другое — у него светлело и вытягивалось лицо, глаза молодели, меняли свой цвет, грудь сжимало, а в горле собирались слёзы, когда он подъезжал к Покровскому. Покровское — это его село, на Покровское он был готов променять и Петербург со всеми его радостями, и Москву, пахнущую свежими баранками, и Ялту с её морем и изумительным вином, в Покровском он познал жизнь, истины, после которых всё ему стало казаться мелким, здесь он обрёл свою память — все святые, что были в мире, сейчас стучались в его сердце.
А Тюмень одолели дожди, и лишь сегодня, в честь приезда Распутина, выглянуло солнце, а так один дождь кончался, другой начинался — лило беспрерывно, земля пропиталась влагой, раскисла, реки вздулись, стали опасными, даже самые мелкие речонки переполнились мутной водой и пенно громыхали, тащили муть, камни и вывернутые кусты. Счёт утопленников только в одном городе Тюмени перевалил за семьдесят человек. В канавах валялись захлебнувшиеся собаки, в кустах висели запутавшиеся мёртвые птицы.
22