— Да-а. — Царь вздохнул, достал из кармана серебряный рубль, украшенный собственным профилем, и, как медаль, приложил к груди Распутина, проговорил прежним тихим голосом: — Рубль выглядит как награда. Вручаю за заслуги перед моей семьёй, перед престолом. — Николай говорил серьёзно, слова произносил хоть и тихо, но чётко, будто выступал с речью перед годичным собранием какого-нибудь почтенного академического общества, голубые глаза его были спокойны. — Пока держите это, а подойдёт пора — настоящую медаль получите.
Он сунул рубль в руки Распутину, тот не замедлил склониться перед царём:
— Благодарствую покорно!
Про себя же подумал: «Ну и жмот! Редкостный жмот! За здоровье собственного отпрыска отвалил только рубль... Что мне рублём этим — зубы чистить? Рубль — не сотня! За такие дела положено «катеньками» расплачиваться. А медалька? Да на хрена мне медалька твоя! Обычное железо, из которого делают гвозди... В заду ею только ковыряться!»
Распутин ещё раз поклонился перед царём:
— Благодарствую!
Когда он на поезде возвращался в Питер, то достал из кармана рубль, преподнесённый царём, всмотрелся в чеканный профиль, недоумённо приподнял плечи:
— Не пойму, он это или не он?
Огляделся. Народа в поезде было немного. Напротив Распутина на скамейке сидел сивый дедок купеческого вида, с лукавым быстрым взглядом и толстой медной цепью на животе. Цепь была тщательно надраена мелом, блестела как золотая. Это Распутину понравилось: молодец мужик, самоварное золото за настоящий металл выдаёт, — позвал деда:
— Мужик, а мужик!
Дедок скосил на него один хитрый круглый глаз, второй глаз с любопытством следил за тем, что оставалось за пределами окна, за стёклами вагона, — глаза у него разъезжались в разные стороны, словно бы вообще не имели друг к другу никакого отношения.
— Ну!
— Скажи, ты царя видел?
— Живьём?
— Живьём.
— Было дело.
— Это он? Или не он? — Распутин показал разноглазому дедку подаренный рубль.
— Дай-ка посмотрю. — Дедок протянул к Распутину маленькую цепкую лапу с широко расставленными пальцами.
Распутин с опаской отдал ему рубль: а вдруг не возвратит?
Так оно и оказалось. Дедок внимательно осмотрел рубль, взял его на зуб, постучал челюстями металл, потом важно звякнул медной цепью.
— Это он!
— А не похож ведь!
— Ещё как похож! — Дедок ловко подкинул рубль в руке, и тот неожиданно исчез прямо в воздухе — даже в ладонь не опустился, растворился, пока летел.
Рот у Распутина открылся сам по себе: первый раз он сталкивался с таким неприкрытым грабежом.
— А этот самый... — пробормотал он хрипло, облизал сухим языком губы.
— Что этот самый? Или кто?
— Рубль... Рубль где?
— Какой рубль?
— Ну, рубль был...
— А был ли рубль? — дедок наклонился к Распутину, дохнул на него чесноком. — Ты смотри, любезный, не то я ведь сейчас жандарма позову. Тут, в поезде, есть два жандарма, в синем вагоне сидят, охраняют покой честных людей.
Синими вагонами в ту пору звали вагоны первого класса.
— Ы-ык! — испуганно икнул Распутин.
Стольный град Санкт-Петербург продолжал преподносить ему свои уроки, учил жизни.
— Что, мил человек, не любишь встречаться с жандармами? — участливо спросил дедок, прошиб Распутина насквозь одним глазом — искристым, тёмным, будто хорошее сладкое вино, вторым глазом он продолжал наблюдать за картинами, что поспешно менялись за окном вагона. — То-то же, — молвил дедок, продолжая дышать чесноком. Он этим чесноком, похоже, был пропитан насквозь. Затем, выдержав паузу, проговорил доверительно: — Я тоже не люблю жандармов.
— Ы-ык! — вновь икнул Распутин, помял пальцами бороду, словно призывал на помощь каких-то ведомых только ему духов. — Ы-ык!
— Ничего, бывает и хуже, — успокоил его дедок.
— Ык! — Распутин сгорбился, приподнял плечи, словно бы забирался в самого себя, как в некий мешок. — Ы-ы-ык!
— Бывает, что человек вообще язык проглатывает, — сочувственно проговорил дедок. — Знаешь, как тяжело вытаскивать язык, провалившийся в глотку?
— Ык! К! — Икота у Распутина от этих слов пошла на убыль, будто они оказались целебными.
— Легче стало? — дедок усмехнулся и назидательно подмигнул Распутину. — А рубль — это гонорар. Сделал дело, получил справку — гони деньгу! Гонорар называется.
— Ык! Верни рубль! — безголосо просипел Распутин. — Я тоже позову жандарма.
Дедок вновь склонился к нему, произнёс жалостливо:
— Ничего-то ты, дурак, и не понял. Учи вас, учи... Всё учёба не в коня!
— Рубль... Где мой рубль?
— Как ты думаешь, кого заберёт жандарм, когда заявится сюда? Тебя, оборванца, или меня, купца второй гильдии, владеющего в Новой Голландии дровяным складом? А?
Распутин ещё больше втянул голову в плечи, сиротливо покосился в окно. Было ему обидно, в душе образовалась какая-то дырка, пустота, вызывающая слёзное щемление, что-то горькое. В дырке разбойно посвистывал ветер.
— Ык!
— Вот именно — «ык», — рассудительно, совсем не злобно произнёс дедок.
Рубль Распутину он так и не отдал, а на перроне Николаевского вокзала, когда приехали в Питер, первым вышел из вагона. На Распутина он даже и не глянул, словно того не существовало на белом свете, двинулся по перрону к выходу, важный, внушительный, хотя из толпы он ничем не выделялся — ни ростом, ни внешностью, был такой же, как и все. Но слишком уж он подмял под себя Распутина — настолько подмял, что казался и великаном, и человеком не менее сановным, чем генерал, облагородивший Распутина оплеухой.
Распутин угрюмо пошёл за дедком следом, держась шагах в десяти — пятнадцати от него. Попробовал наслать на дедка напасть, да ничего у него не получилось — дедок был сильнее Распутина, стоял ближе к нечистой силе, и все старания будущего «старца» оказались тщетными. Лицо у него невольно перекосилось, поползло в сторону, в горле что-то забулькало.
Ловко же обвёл его дедок! Ну как малого дитятю вокруг пальца!
Санкт-Петербург — это столица, а у всякой российской столицы, где бы она ни располагалась, законы, как известно, волчьи, народ здесь живёт ловкий, подошвы у ботинок научился «обстригать» так, что «обстриженный» даже не замечает этого: только что был в баретках, а глядь — уже шлёпает босой.
Босой, но зато с тростью. Здесь свои короли, свои охотники, свои зайцы, своя капуста. В столице лучше всего выступать в роли короля-охотника, хуже всего — зайца. Распутин выступил сегодня в роли зайца.
— Ничего, и наш день подгребётся, — пробормотал он угрюмо, глядя, как дедок садится на лихача — аккуратно, словно бы боясь расплескать себя либо повредить плохо гнущиеся чресла, — наступит этот день — и ты, дядя, ляжешь в сырой подвал, в узкую квартирку среди бочек с мочёными яблоками. Обязательно ляжешь! Придёт твой срок!
Дедок хлопнул лихача ладонью по плечу и исчез. Больше его Распутин никогда не видел.
Часть первая
ПОКУШЕНИЕ НА РАСПУТИНА
етом 1914 года в Петербурге прибавилось работы у зеркальных дел мастеров — и это народу показалось странным: в прихожих и гостиных добротных домов сами по себе лопались огромные хрустальные зеркала, хотя никак не должны были лопаться, — прочность их была необыкновенной, зеркала не брал даже камень; со стен сверзались вместе с рамами, Корёжа и выворачивая толстые кованые гвозди, хрустальные доски, натёртые ртутью; зеркала взрывались с винтовочным грохотом и осыпались искристыми грудами на пол — горожане никак не могли понять, что же происходит? Уж не завелась ли в чистейшем городе Санкт-Петербурге какая-нибудь нечисть?
Упорно поговаривали, что Санкт-Петербург будет скоро переименован, но в переименование никто не верил, считая это вымыслом болтливых людей — имя города уже укоренилось в истории, в голове, в сознании стариков и детей — всех, словом, и вряд ли кто мог смириться с тем, что Санкт-Петербург станет, допустим, Невскградом, Великососновском, Балт-градом, Озеродаром или просто Озерском. Но слово «бург» — немецкое слово, антигерманские настроения в народе росли, и с этим нельзя было не считаться.