Течение его мыслей было прервано громким хлопаньем двери. Сёстры ещё продолжали петь, но вскоре смущённо затихли. Порог перешагнул широким шагом комиссар Никольский, прибывший на днях в Тобольск по желанию Керенского вместе с комиссаром Панкратовым в качестве его помощника. И этот человек явился сейчас олицетворением невесёлых мыслей Николая Александровича.
— Товарищ Никольский, вы не могли бы стучать, прежде чем входите в комнаты? — заметил Пьер Жильяр. — Я должен вам сказать, что...
Пройдя мимо Жильяра как мимо пустого места, Никольский — руки в карманах, папироска в зубах, шапка на нечёсаных волосах — остановился прямо перед царём.
— Я не собирался прерывать ваш семейный вечер, — при этом комиссар усмехнулся, — но у меня сейчас вышел весьма неприятный разговор с товарищем Кобылинским. Вы, кажется, забываете, полковник Романов, что власть сейчас — мы, и ваши жалкие потуги установить здесь свои порядки не могут уже иметь никакого значения. Никакого.
— Простите, — с обычной своей мягкой вежливостью отозвался Николай Александрович, — я не совсем понял, о чём идёт речь.
— О вашем сыне! — при этом пылкие революционные глаза товарища Никольского обратились на Алексея, сидевшего в ногах у матери. Бывший наследник устремил на «власть» взгляд, полный обиды. — Сегодня этот мальчик, нарушая порядки... а у нас есть определённые предписания насчёт поведения заключённых, — Никольский выделил последнее слово, — пытался общаться с толпящимся за забором народом.
— Это неправда! — выкрикнул Алексей. — Я всего лишь выглянул за забор, вот и всё.
— Тихо, Алексей, — успокоил его отец. — Продолжайте, господин... простите, — ироничная усмешка спряталась в седеющих усах, — товарищ Никольский.
— Вы слышите, полковник, — «выглянул за забор»! И когда я указал этому ребёнку, как следует себя вести заключённым, он отправился жаловаться на меня Кобылинскому!
— Я не жаловался, — вновь попытался оправдаться бывший наследник престола, — я... я просто... растерялся.
Он тогда действительно растерялся. За забор он заглянул, встав на бревно и подтянувшись на руках, лишь на секунду, просто играя, страдая от недостатка свободного пространства. Да, действительно несколько человек, а вовсе не толпа, стояли тогда рядом и видели его какое-то мгновение. Но как на грех проходивший мимо Никольский сделал из этого пустякового поступка событие едва ли не масштаба заговора и раскричался на царевича при караульных, не всегда сдерживая ругательства. Алексей покраснел и убежал. Кобылинский перехватил царевича, когда тот чуть не столкнулся с ним, и, увидев слёзы в глазах ребёнка, на которого никто никогда не кричал, подробно расспросил, в чём дело...
— Не подумайте, что мягкосердечие Кобылинского избавит вас от участи, которой вы заслуживаете, полковник. Он настаивал, чтобы я обращался со всеми вами повежливей. Хорошо, так и будет, если вы уясните себе своё положение раз и навсегда. Роли поменялись, вы понимаете, да? Годы, проведённые мною в Сибири, — многими, такими же, как и я, борцами с вашим прогнившим режимом! — будут искуплены вами. Страдания моих товарищей будут искуплены вами! А ваш сын... он тоже понесёт справедливое наказание, потому что яблочко от яблони... потому что, если бы революция не победила, он тоже сел бы на трон и стал душителем России, как и вы. Вам очень не повезло родиться в императорской семье, полковник! Это всё, что я хотел вам сказать.
Он развернулся и хотел было уже выйти, как взгляд его вдруг упал на Ольгу, всё ещё сидевшую за роялем. Холодная усмешка пробежала по широкому лицу.
— Продолжайте, продолжайте. У вас неплохо получается. Вы ведь, наверное, больше ничего не умеете, да? Что ж, спойте что-нибудь, а я послушаю.
Старшая дочь царя, которая умела обрабатывать гнойные раны простых солдат и убирать за ними, молча захлопнула крышку инструмента. Звук этот прозвучал в тишине тревожно, как выстрел. Никольский смотрел на великую княжну в упор и криво усмехался.
— Я спою вам сейчас, — вдруг спокойно сказала Татьяна. Она медленно перекрестилась на иконку, стоявшую на столе.
— Царице моя Преблагая, надеждо моя Богородице... — зазвучал чистый голос. Татьяна пела, смотря на образ, и глаза её горели. Никольский вспыхнул. Он прекрасно понял вызов и не захотел принять его. То ли ниже своего достоинства посчитал связываться с юной девушкой — «вот дерзкая девчонка!» — то ли некую силу в ней ощутил — романовскую, царскую, русскую силу. Он вышел, даже не хлопнув дверью напоследок, как явно намеревался. Татьяна допела молитву, вновь перекрестилась и присела возле стола, глядя на иконку Божией Матери. Руки её были сложены на коленях, осанка прямая, как у матери, — осанка юной английской леди, уверенной в себе, внешне холодной. То ли гнев, то ли печаль затаились в тёмно-синих глазах.