Панкратов отругал себя: не та это девушка, перед которой язык можно вот так проглотить, — простая она, проще всех сестёр. Вчера при нём рассказывала старому солдату, как оладьи из картофельной муки готовить, — «а как же, всё надо предусмотреть», — хозяйственная, и положение своё понимает, не обольщается. Вдруг так захотелось сказать ей тогда, что скорее умрёт он, но не допустит, чтобы она питалась картофельными оладьями, но вовремя опомнился, и стыдно стало — «совсем сдурел». Вот и сейчас чувство неловкости всё росло, и Мария пожалела комиссара, заговорила первая:
— Скажите, вы должны знать, — это правда, что как только соберут Учредительное собрание, нас вышлют за границу?
— За границу? — Панкратов немного оправился. — С чего бы это?
— Так в газетах пишут.
— Ах, да мало ли что напишут в газетах!
— Вы не верите? Так лучше бы, если бы писали правду. Папа говорит, что готов скорее отправиться ещё глубже в Сибирь, чем расстаться с Россией! Мы все так думаем.
Панкратов тяжело вздохнул, водрузил наконец очки на нос, вынул яблоко из кармана. Свежее, спелое, красное яблоко.
— Возьмите, Мария Николаевна. Вот...— всё, что смог он сказать.
Она удивилась, взяла, поблагодарила. А Панкратов повернулся и пошёл, тяжело переставляя ноги, глядя в землю. Нечёсаные волосы падали на лоб. «Да, сдурел, болван старый. Это после стольких-то лет Шлиссельбурга и Сибири! Делом надо заниматься. Делом!»
И дело делалось. Кобылинский, которому всё труднее и труднее приходилось держать в узде вконец обнаглевших солдат второго полка, отличавшегося особой «революционностью», замечал, что и у «хороших», как их называла царская семья, солдат, всё сильнее возрастает «революционная сознательность», что и они хамеют на глазах. Панкратов и Никольский с рвением занимались «политическим образованием» охранников государя, искренне полагая, что делают благое дело во имя революции, не сознавая, что простые умы по-своему воспринимают их учение. Будучи эсерами, они являлись противниками большевизма, но либеральные идеи не та пища, которой требует широкая душа обыкновенного русского человека. Пан или пропал! И русский человек, не желая половинчатости, упорно разрушал останки и без того уже сломанной своей жизни...
Глава двадцать восьмая
КРУШЕНИЕ НАДЕЖД. «ДОМ СВОБОДЫ».
1917 год, ноябрь — декабрь
Что происходит в стране, Николай толком знать не мог: газеты и журналы продолжали поступать с перебоями. Знал он только одно: власть захватили предатели. И это было страшнее всего — то, что уже произошло, и он уже перестал ожидать худшего! Жить с этим было невозможно — но жить было нужно. Столько, сколько осталось... много ли?
Да, жизнь продолжалась, несмотря ни на что. Сибирская зима принесла с собой не только лютые морозы, но и новые развлечения, и главное, свежее предчувствие одного из любимейших праздников православного человека — Рождества Христова. «Скоро Рождество!» — эти два слова блестели искорками на свежих пуховых сугробах, звенели звонкими льдинками, ощущались в бодрящем морозном воздухе. Конечно же, узников ждало не то Рождество, что раньше. Но разве так важны роскошь подарков и сверкание ёлки, когда Праздника ждёт само сердце — жаждет приобщения к сокровенной и прекрасной его сути: Христос родился в мир!
В доме Корнилова, где жили преданные семье люди, последовавшие за ней в Сибирь, стояла у окна большой и светлой комнаты девушка и, не отрываясь, смотрела на дом, где жила царская семья. Звали девушку Таня, и Таня мечтала нынче о том, что встретит Рождество вместе с Их Величествами. Её отец, доктор Боткин, жил на втором этаже дома Корнилова. Таню это не радовало, потому что на втором этаже также размещались и Панкратов с Никольским. Оба они ей чрезвычайно не нравились.