Когда рассаживались пить чай, Жильяр словно ненароком подсел к Шуре. Она первая заговорила с ним:
— Посмотрите, как Алексей Николаевич сияет! Как хорошо, когда он здоров!
Пьер помолчал, хотел что-то сказать о здоровье воспитанника, но вдруг у него вырвалось невпопад:
— Почему вы поехали за ними, Александра?
Она смерила его взглядом строгим и недоумённым. На вопрос ответила вопросом:
— А вы?
— Это моя семья, моя жизнь... Они полюбили меня, и это великая честь, самая большая награда. У меня нет никого больше.
— Их жизнь — это и моя жизнь, — просто ответила Шура.
— Я думал, молодая девушка... мечты о замужестве, детях... Ведь все мы прекрасно понимаем, что счастье сегодняшнего праздника может оказаться последним счастьем. Один Бог знает, что ждёт нас всех.
Шура тихонько вздохнула:
— Вы умный человек, мсье Жильяр, однако сейчас говорите глупости. Нет, я, конечно же, не осуждаю тех, кто оставил их в трудную минуту, но... но мы-то с вами должны понимать, что, принимая от них благо в добрые времена, должны быть рядом и в злые.
Жильяр понимающе кивнул и поцеловал её руку, отчего Шура слегка смутилась...
Утреннего рождественского богослужения в храме ожидали как кульминации праздника, как самую важную его часть. И вот вновь знакомый путь через сад между двух рядов охранников...
«Рождество Твоё, Христе Боже наш, возсия мирови свет разума...» — выводили вместе с певчими Ольга и Татьяна хорошо поставленными голосами. Анастасия, Мария и Алексей пели менее умело, но с не меньшим воодушевлением и сердечностью. Слёзы стояли в глазах Александры Фёдоровны: она вдруг совершенно искренне поверила, что грядёт истинный Новый год, новая веха, несущая истинное обновление. И всё будет хорошо! Но бывший государь Николай, растроганный не меньше жены и детей, не мог выбросить из головы пророчества, которые теперь исполнялись. Чаша страдания за падший народ была испита, но неужели не до конца? Нет, он не обольщался. Он, как и супруга, предавал себя Божией воле, но знал: ему не суждено увидеть обновление Родины.
Подходила к концу прекрасная служба в храме Покрова Пресвятой Богородицы. И тут словно гром — многолетие, да не простое. Многая лета семье государя! Отрёкшегося императора? Но дьякон провозгласил это многолетие так, словно Николай Александрович всё ещё занимал престол российский. Все стоявшие в храме, среди которых были и солдаты из охраны, ахнули: какое такое многолетие Их Императорским Величествам и Их Императорским Высочествам?!
Николай сразу понял, что хорошего от этой странности ждать нечего. Непонятно, для чего отец Алексий сделал это. Если ради преданности, так это очень трогательно и даже вызывает восхищение, однако же теперь семье свергнутого императора придётся хуже, чем было.
А вдруг не ради преданности? Неужели провокация? И к праздничному настроению примешалась горечь.
Как и ожидал Николай Александрович, скандал вышел колоссальный. Солдаты едва не убили священника, а царской семье теперь не так-то просто стало попасть на богослужение в храм. Кроме того, и внутри дома охрана появлялась теперь, как в собственных стенах. Кто там знает, что у Романовых происходит, раз такие дела? Вдруг контрреволюционный переворот готовят?
Мрачные тучи начали сгущаться над царской семьёй. Если раньше главным врагом была скука, то теперь можно было вполне ожидать и людской вражды, и всё чаще вспоминались последние месяцы в Царском Селе с бесконечными унижениями. Влияние большевизма стало ощущаться и в Тобольске. Солдаты революционно настроенного второго полка, почувствовав себя хозяевами жизни, наглели с каждым днём всё сильнее. И вот однажды изумлённый Николай Александрович узнал, что солдатский комитет запретил всем офицерам носить погоны, и, стало быть, снять погоны обязаны были и бывший царь, и бывший наследник престола. Полковничьи погоны, те, что были пожалованы императором Александром III цесаревичу Николаю... Государь Николай так навсегда и остался полковником, потому что сам себе звания он присваивать не хотел. И вот теперь солдаты, его бывшие солдаты готовы сорвать дарованные отцом погоны с его плеч...
Нечто подобное переживал и бывший цесаревич, кажется, даже сильнее, чем отец.
— Папа, я не сниму погоны, — тихо произнёс ребёнок. И вновь в его больших глазах явился тот особый блеск, который всё чаще теперь можно было наблюдать в его взгляде — взгляде наследника, взгляде власть имущего. Мальчик рос, думал, вникал во всё окружающее и делал выводы, которые оставались скрытыми от всех.