Совсем как те, что некогда рокотали во дворце над морским берегом, вторили голосам волн… направляли царские мысли… почему трёхлетний мальчонка не догадывался прислушаться, присмотреться?
Для самых молодых «черёмуха» была не очень понятным словом из прошлого. Но раз Крыло поёт, значит так надо.
Гусли захлёбывались человеческим стоном.
По синему плащу струился богатый канительный узор, мягкий чёрный сапожок легонько притопывал. Парили над струнами белые, сильные, красивые руки. Люди охотно подпевали гусляру, но Светел, замерев, мог лишь смотреть, как взлетали длинные пальцы. Вылепляли в воздухе звуки, передавали сутугам. Дед Игорка был первый на всю Твёржу гудила. Однако подобное творить его старческие персты давно разучились. А скорее всего, никогда и не умели.
Светел боялся моргнуть, руки самовольно подёргивались. На чужое умение пялиться без толку. Не усвоишь, пока сам не изведаешь. Скорее бежать к себе… пытать подхваченное… примеривать на свой лад…
На верхней поличке гуслей, под разлётом струн, пернатым гнёздышком улеглись андархские письмена.
Крылья лебединые, щёкот соловьиный, сердце соколье.
Игрец прозвался по гуслям или гусли по игрецу?
…А как, доканчивая песню, он отрешённо клонил голову на плечо! Как метал в сторону и вверх бряцающую руку, словно гу́лы отпуская на волю!..
Ещё Крыло успевал подмигивать девкам и молодым бабонькам, озорно кивать мужикам. Его взгляд не обошёл парня, державшего на руке братёнка, а под мышкой – затрёпанный чехолок. Крыло усмехнулся. Может, с превосходством, может, себя в отроках вспомнил.
Светел в лицо ему не смотрел. Не видел усмешки гусляра, не гадал, что она означала.
Чужая недоля
В свой шатёр Светел прибежал как настёганный. Скорее вновь вытряхнуть гусли: как-то им придутся подсмотренные ухватки! Он даже не обратил внимания на недовольного Зыку, сторожившего Коренихин рундук… а зря. Мама с бабушкой были не одни. По другую сторону очажка на войлоках, держась за руки, тихо сидели двое. Крепкий светловолосый мужчина и маленькая заплаканная женщина. При виде Светела оба так и подпрыгнули. Уставились на него. Друг на друга…
Он поклонился им как подобало. Спустил наземь Жогушку. Тот юркнул к Равдуше – показывать лапоток. Гостья отчаянно, горестно и жадно уставилась на малыша. Карие глаза опять наливались слезами. Ни дать ни взять узрела родного сынка, воспитанного иной матерью и внезапно нашедшегося. Она даже потянулась к чужому дитяти, робко, пугливо. Равдуша вдруг всхлипнула вместе с нею… и почему-то дозволила погладить Жогушку по голове. Женщина вскинула взгляд на Светела. Вздрогнула, спряталась у мужа на плече.
Тот её обнял. Он глядел почти как сам Опёнок давесь – на слишком удалого и даровитого гусляра.
Светел косился то на своих, то на гостей, стоял столбом. Тщетно силился понять, что стряслось. Казалось, в шатре только что говорили о нём. Непонятно как, такое чувствуется всегда.
Корениха, по обыкновению, взялась за дело, с которым Равдуша не мыслила совладать.
– Пойдём, внук, – проворчала она, поднимаясь. Властно взяла Светела за руку, вышла с ним из шатра. Оказавшись снаружи, требовательно спросила: – Ты их о́знаки рода верно ли разобрал?
Он с облегчением кивнул. Скривился в ухмылке:
– Они эти… – Прижал одну руку, вторую оттопырил локтем по-птичьи. – Ан…
Хотел сказать «андархи», потому что во время давних войн род Облачной Птицы единственный попал под нашествие, отчего в злых устах по сей день звучали насмешки.
– Цыц! – перебила бабушка. – Я те позубоскалю! Недоля у них в роду приключилась.
– Хуже той прошлой?..
– Лебеди давно над избами не летают. Деток мало ведётся.
«А не надо было после плена скопом рожать, да в чужую породу…»
Корениха услышала его мысли:
– Молчи, дурень! Ума не нажил рот раскрывать! Это после Беды сталось.
Бесстыжий внук всё же буркнул:
– После Беды каждый род оскудел…
– Мы кручинимся, что по семеро сынов ложками не стучат. А у них половина мужей с жёнами понимаются… совсем вотще. Приметил, как она к Жогушке потянулась?