— Мама!
Мать рванулась к ней и насторожилась с таким выражением на испуганно напряженном лице, от которого страшно становилось. Она нагнулась над умирающей и ловила ее последний вздох, ее последний взгляд.
— Мама! — тихо, как замирающее дыхание, повторился звук замирающего голоса. — Скажите государю, что я до последней минуты, до последнего дыхания была вся предана ему. Я там буду молиться за вас всех, а вы здесь меня не забывайте и в память обо мне… пожалейте мое дитя! Прощайте! Все прощайте… мои милые, дорогие, любимые! Спасибо всем за прошлую любовь за прошлое счастье! Господи, Боже Всемилостивый, прости мне…
Варенька не договорила. Предсмертным усилием поднятая рука безжизненно упала. Умирающая вся как будто вытянулась, подалась вперед, словно шла навстречу чему-то, ей одной видимому и понятному, и без жизни, без движения упала на подушки. Глаза Вареньки испуганно, удивленно остановились, грудь перестала подниматься, дыхания уже не было слышно, молодая жизнь отошла.
Одной юной, светлой жизнью стало меньше на земле, одним ангелом больше на небе.
Доктор молча отошел и стал снимать с себя фартук. Акушерка, нагнувшись над умершей, бережно закрыла ей глаза, а старушка мать продолжала стоять безжизненная, бездыханная, словно сама умерла вместе с дочерью, словно и ее любящее, горячее материнское сердце остановилось вместе с уже не бьющимся сердцем дочери.
— Надо обмыть, пока тело не застыло, — послышался над Агафьей Тихоновной осторожный голос акушерки. — Надо все приготовить.
Старушка подняла на нее испуганный, оторопевший взгляд. Она не понимала происшедшего, боялась понять. Она бережно, раздвигая всех, подошла к кровати умершей и с любовью нагнулась над нею.
— Варечка!.. Варечка! Проснись! — проговорила она, губами прикасаясь к бледной, осунувшейся щеке покойницы и прижимаясь горячим материнским поцелуем к ее уже начинающему холодеть лбу.
И вдруг весь ужас истины коснулся ее отяжелевшего, словно уснувшего мозга, и Агафья Тихоновна, как бы просветленная, разом поняла все. Она бросилась к дочери, охватила ее своими горячими руками и вскрикнула так, что у всех присутствующих кровь в жилах застыла, вскрикнула так, как может вскрикнуть только мать, у которой взяли ребенка.
На этот душу раздирающий крик ответил другой вопль с улицы, из глубины парка, к которому примыкала маленькая нарядная дачка. Этот мучительный ответный крик вырвался из груди человека, всю ночь простоявшего в глухой аллее парка и следившего за тенями, скользившими по окнам дачки.
До убитой горем матери донесся этот мучительный крик. Она услышала, узнала его!
— Гриша! — крикнула она в свою очередь и, широко растворив дверь балкона, как безумная ринулась в темную аллею парка.
Она угадала. Это вскрикнул Нечаев. Этот мучительный, нечеловеческий крик вырвался из души человека, после нее больше и горячее всех любившего ее Варю.
Агафья Тихоновна бросилась к Нечаеву, но в парке его уже не застала. Увидев ее приближение, Григорий Ильич поторопился скрыться. Ему уже нечего было делать здесь, в этом нарядном, благоухающем цветнике, не о ком было заботиться, не за кем следить. Его светлое солнышко закатилось, его яркая звездочка померкла! Все то, что оставалось здесь, было ему чужое. Его жизнь совсем окончилась, совсем ушла.
XIV
После кончины Вареньки
Государю было дано знать о кончине Вареньки Асенковой тотчас же после того, как она свершилась. Он сам не приехал, но немедленно был вызван из Петербурга Гедеонов, который и примчался вместе с присланным за ним фельдъегерем.
Директору было поручено погребение, и ему же государь поручил первые заботы о появившемся на свет ребенке.
Старуха Асенкова оставалась безучастною ко всему, и даже когда после первой панихиды, собравшей массу народа, среди наступившей тишины к даче подъехал экипаж государя и Николай Павлович, серьезный, задумчивый и мрачный, вошел в знакомый светлый уголок, Агафья Тихоновна как будто не заметила или не узнала его. Она не пошла к императору навстречу, даже не приветствовала его, а только покорным, холодным наклоном головы ответила на его почтительный поклон.
Государь низко поклонился гробу, коснулся губами уже застывшей руки покойницы и отошел, взяв с собою один из цветков, лежавших в утопавшем в венках миниатюрном гробе.
Маленькая артистка, как нарядная куколка, лежала в своей залитой солнцем игрушечной дачке. Все улыбалось вокруг этого нарядного маленького гроба. Блики солнца, прорываясь сквозь тюль занавесок, скользили по бледному личику и тонким, полупрозрачным ручкам. Аромат цветов наполнял это светлое теплое гнездышко, и только мертвое, неподвижное, как бы застывшее, горе матери стояло на страже у родного гроба. Только ему одному не было места в этой обстановке, среди этого моря света и цветов. Одно только это неутолимое горе мучительным стоном туманило эту светлую, пеструю картинку, тщательно вставленную в богатую, заботливо устроенную рамку.