Келарь молчал, не зная что сказать. Вроде бы и поддерживал его Иоанн Васильевич, но уж больно тон при этом был у государя какой-то… неправильный, что ли. Будто он, страшно подумать, не на стороне келаря, а на той, другой, кто сейчас недвижно стояли на коленях в снегу, низко склонив головы, чуть ли не уткнув их в сугробы. Между тем Иоанн, поежившись, заметил:
— По такой погоде не след бы в сугробах прохлаждаться. Встаньте-ка, люди добрые. — И легонько толкнул носком сафьянового сапога крайнего из коленопреклоненных: — Будя валяться-то, говорю, — и осведомился у келаря: — Он, что ли, шельмец, резу на резу отдавать не желает?
Тот замялся, не зная, как ответить, чтобы не попасть впросак.
— То из-за нуждишки великой сбираем, государь, дабы божии люди от гладу не мерли. Опять же сколь народу в гости понаехало, — недвусмысленно намекнул он на царский поезд. — Оно, конечно, гость в дом — благодать на нем, да одной благодатью сыт не будешь.
— Ну да, ну да, — поддакнул Иоанн, принюхавшись к сочному винному перегару, исходившему, как ни странно, от отца Агапия. — Опять же, если самим в поле выйти, дабы потрудиться с молитвой на устах во славу господа нашего, то где тогда времечко для бражничания и пианства сыскать? Непорядок выйдет, верно?
— То я, — еще больше побагровело лицо у келаря, — в подвалах из давних бочек опробовал — не испортилось ли чего доброго, вот и. — Он развел руками.
— А меня ли не угостишь? — полюбопытствовал Иоанн. — Или великий убыток от того приключится для божьей обители?
— Да помилуй, государь, за счастие почту, — засуетился отец Агапий.
— Ну тогда и повели, чтоб бочонок прямо сюда выкатили. А еще лучше сам проследи, чтоб непременно из тех был, кои ты самолично проверял.
— Я мигом, — оживился келарь и проворно метнулся в сторону монастырских кладовых.
— Выходит, это ты — кормилец мой? — поинтересовался царь, вновь повернувшись к мужику.
— Выходит, что так, — неохотно пробасил тот, опасаясь ляпнуть что-то не так, но затем добавил: — Да тут, государь, почитай, что все мы из таковских.
— Получается, что я ваш должник, — вздохнул Иоанн. — А сколь резы-то скопилось?
— Келарь сказывал, что я еще четыре сорока[158] денег должон.
— Изрядно, — согласился царь.
— Думал, ныне расплачусь, — вздохнул мужик. — Ан, сказывают, что то наособицу и не в счет — царева подать на прокорм. Дескать, людишек с ним много понаехало, потому монастырю раззор.
— Так ведь и вправду царя накормить надобно, — возразил Иоанн. — А вот что до прочих, то тут я и впрямь не подумал, — повинился он.
— Понятное дело, — сочувственно заметил мужик. — Делов поди много. Нешто тут все упомнишь.
— Так-то оно так, а все ж, как ни крути — моя вина, — не согласился Иоанн. — Ну да мы поправим. Прокорм — дело святое. Не помирать же мне и моим боярам с голоду. А я за это с келарем вместо тебя расплачусь.
Народ, почуяв сочувственное внимание государя, загомонил, зашевелился, словно встряхнувшись от спячки и поверив, что царь-батюшка с ними за один и непременно во всем разберется, да не по закону, которому на Руси издавна не доверяли, а по справедливости. Тут же послышались голоса остальных:
— А я-то как же?
— И мне бы, государь-батюшка, и мне бы тоже.
— Последнее со двора свезли. Ежели резу отдать — без семян останемся.
Более смелые, норовя «открыть глаза» государю, не останавливаясь на долгах, спешили изложить наболевшее:
— Приказчики монастырские поедом сожрали.
— Посельский старец[159] при помоле последний кусок изо рта вырвать норовит, да работами умучил.
— Недельщики[160] все соки выжали.
— Тиун ихний тока и ждет посула, а без него и пальцем не пошевелит.
— Ну-ка не все сразу, — властно прикрикнул слегка растерявшийся Иоанн. — Ишь, разгалделись.
Выждав, когда народ, испуганный зычным повелением государя, умолкнет, царь ткнул пальцем в седого как лунь старика, не сводившего взгляда с Иоанна. Глаза у деда были на удивление молодыми, совсем не поблекшими, невзирая на его совершенно седую бороду, и смотрели на царя почти задорно. Может, из-за них Иоанн его и выбрал:
— Вот ты, дедушко, не ведаю, как звать-величать, и говори за всех.
158
В то время обычным торговым счетом было не сто, а сорок и девяносто, и говорили не сто шестьдесят или двести семьдесят, а четыре сорока или три девяноста.
159
Посельский старец — был из монахов. Вел монастырское хозяйство в одном селе либо в нескольких деревнях сразу. Он же заведовал и полевыми работами крестьян, мельницами и т. д.
160
Недельщики — низшие монастырские слуги, так называемые служебники из непостриженных. Исполняли различные полицейские обязанности в монастырских вотчинах, не постоянно, а временно. Находились в распоряжении приказчика или посельского старца. За работу получали в свою пользу особо оговоренные пошлины.