— А не хуже прочих, — полыхнула она задорной синью глаз, которые, впрочем, будто угольки, почти сразу покрылись легкой пепельной пленкой грусти. — Любого спроси — никто худа про Настену не скажет. Да ты бы, государь, сам к нам заглянул, вот и поглядел бы на мое житье-бытье, — голос у Сычихи, как оказалось, был не басовитым, а просто простуженным и потому с хрипотцой.
«К народу, говоришь, Федор Иванович? — мысленно переспросил Иоанн у умершего наставника. — А не по твоей ли воле я ныне эту девицу узрел? Ну-ну. Не иначе как и это судьба…»
— А что ж ты думаешь — не заеду?
— Мыслю, что нет, — озорно заметила она. — Оно хушь и близко — отсель и пяти верст не будет, ан все равно не насмелишься. Скажешь, не по чину.
— Было бы у тебя имечко иное, может, и впрямь отговорку бы сыскал, — с простодушной улыбкой произнес Иоанн. — А теперь непременно поедем.
— Нешто так имечко мое тебе полюбилось? Али Сычих на Руси мало?
— Я про другое твое имечко реку. Царицу мою тако же величают, Анастасией Романовной, — пояснил Иоанн. — Потому и обещался тебе. Вот только келаря с бочонком дождемся, опробуем слегка медку монастырского, чтоб в дороге не зазябнуть, и в путь, — ему вдруг неожиданно стало как-то до бесшабашности весело, будто и не было за плечами неудачного похода на Казань. — Как мыслишь, Олеша, — повернулся он к подошедшему Адашеву, успевшему опросить всех, — гоже ли я надумал в гости прокатиться, али и впрямь не по чину сие будет?
Тот замялся, не зная, как лучше и правильнее ответить.
— Тут ведь двояко, государь, — осторожно ответил он. — С одной стороны, достойно ли это для царя? Не умаление ли от того тебе?
— И солнце нечистые места освещает, но не оскверняется же этим. Так что, думаю, мое достоинство от одного раза не пострадает, зато ее, — кивнул Иоанн на Настену, — вельми возвысится.
— Потому и сказываю, что двояко, — заторопился Адашев. — Должон же царь ведать, яко его народ живет.
— Вот это ты дело сказал, — довольно кивнул Иоанн. — И я так же мыслю. К тому же ранее завтрашнего вечера мои полки все едино до града Володимера не поспеют, так что не запоздаем. Тогда ты вот что. — Он склонился к его уху и что-то тихо прошептал ему.
Тот кивнул и, не говоря ни слова, торопливо куда-то отошел.
Спустя немного времени подоспел и отец Агапий. А через минуту ошеломленный келарь растерянно наблюдал, как государь, приняв из его рук узкий деревянный корец[165] с красивой резьбой на рукоятке, доверху наполненный пахучим хмельным медом, осушив сосуд до половины, вместо того чтобы вернуть его обратно, с улыбкой протянул его Сычихе:
— Не побрезгуешь, красавица!
— Дак я с твоих рук-то, государь… — беспомощно пролепетала она и осеклась, не зная, что еще добавить.
Бережно приняв корец, она споро перевернула его к себе той стороной, с которой пил Иоанн, медленно осушила его до дна и склонилась в низком поясном поклоне:
— Благодарствую за честь великую, царь-батюшка. Будет теперь что на старость лет внучкам поведать. Эх, ежели бы еще бы сам корец могла показать, из коего мы вместях с государем медок монастырский пробовали…
«Ишь ты, и хрипота даже прошла, — подивился Иоанн. — Не проговорила — пропела прямо».
— Не оскудеет монастырь-то с ковша одного? — спросил он, повернувшись к ошалевшему от увиденного келарю, на что тот лишь промычал в ответ что-то нечленораздельное. — Ну и ладно, — приняв мычание за согласие, кивнул царь. — А теперь поведай, сколь серебра тебе людишки оные должны?
— Не мне, государь, — монастырю, — прорезался наконец голос у отца Агапия.
— Ты еще скажи — богу, — сухо и с явной неприязнью в голосе порекомендовал Иоанн. — Так сколько?
— Так сразу и не скажешь, — обескураженно развел тот руками. — В записи зрить надобно.
— А они сами сколь сказывают, Олеша? — окликнул Иоанн вернувшегося Адашева, который не раз, служа в Казенном приказе, выполнял финансовые поручения Иоанна.
— Ежели с резой, то почти полтора десятка рублев, — кратко ответствовал тот и кивнул на Настасью: — У нее одной пять с лишком.
— Потом записи у келаря проверишь и расплатишься, — твердо заявил Иоанн и гордо объявил люду: — Всех жалую ныне.
Гул радостных голосов, раздавшихся в ответ, как бальзамом смягчил его сердце.
Глава 15
Кто старое забудет
Крохотная, на десяток дворов, Сморода располагалась вдоль опушки леса, который в этом месте как раз выпирал далеко вперед, будто тянулся к маленькой речушке, омывавшей деревню с другой стороны. Тянулся, тянулся, да так и не сумел дотянуться, остановившись в полуверсте от нее.
165
Корец — ковш для питья. В иных деревнях той же Ярославской или Рязанской областей это название дошло до наших дней.