Поместье Маддало. Сананна. Несс.
Старинная вилла некогда была аббатством, где еще до прихода Империи на Несс жили монахи – последователи Сида Артура. Она примостилась на утесе над деревнями, окружавшими крупный город Сананну. По ночам высокие шпили и циклопические постройки сухих доков, достигавшие мили в высоту, искусственно подсвечивались, а в воздухе раздавалось пение цикад. Ласковый ветер колыхал пышные кипарисы, окружавшие пасторальные сельские дома, напоминая мне о родных краях.
Родные края.
Эта вилла уже семьдесят лет была моей тюрьмой – пусть золотой, но все-таки клеткой. Капелла двадцать лет пыталась осудить меня за измену и ересь, но за все эти годы так и не смогла ничего доказать. Подлинность собранных ими и запрещенных к показу по галактической инфосети записей чуда, случившегося со мной на Беренике, оставалась под сомнением, а мои защитники-схоласты рьяно боролись с инквизицией. В конце концов Капелла настолько отчаялась, что пошла по стопам Августина Бурбона и императрицы и заказала мое убийство. План провалился – а с ним и суд. В качестве компенсации – а также из-за того, что я доставил слишком много хлопот императору, – меня сослали на Несс, столичную планету магнархии Центавра. После потери Вуали Маринуса центр военных действий переместился в рукав Центавра, и Несс был для меня логичным пунктом назначения. «Тамерлан» поставили на орбиту, а всю команду, за исключением Валки, заморозили. Валке же позволили все последние десятилетия жить со мной в моей уютной тюрьме.
Император сослал меня сюда, чтобы держать подальше от неприятностей, от Форума и широкой публики. Если бы фактически я не был пленником, мне бы здесь даже понравилось.
Если бы не дурные сны.
– Что с тобой? – спросила Валка, гладя мою щеку татуированными пальцами.
Я не ответил, и она догадалась:
– Опять плохой сон?
Кивнув, я сел; не одеваясь, вылез из постели и молча прошел по пушистому ковру к умывальнику, чтобы набрать стакан чистой воды.
– Не про Эйкану? – уточнила Валка.
– Нет, – хрипло сказал я.
С тех пор как мы на «Ашкелоне» вернулись с Эйканы, прошло три недели. Я закончил докладывать секретариату магнарха и Разведывательной службе легионов и теперь наслаждался кратковременным отпуском на вилле.
– На Эйкане ничего особенного не произошло.
– Тогда что тебе приснилось?
Не поворачиваясь, я почувствовал, что Валка качает головой.
– Да ничего нового, – ответил я, а сам подумал: «Время на исходе».
Этот сон я видел уже тысячу раз; видел, как иду в цепях к черному куполу, где меня дожидается сьельсинский Князь князей.
Схоласты утверждают, что память нам дана для того, чтобы ошибки прошлого предохраняли нас от беды. Обжегшись один раз, мы запоминаем, что нельзя играть с огнем. Как в таком случае толковать мои воспоминания о будущем – если они в самом деле были таковыми?
– Ты почти не спишь с того дня, как вернулся, – заметила Валка.
– Отчасти в этом виновата ты, – игриво ответил я, криво, по-марловски, улыбнувшись.
Она передразнила меня, так же криво изогнув губы. Раньше она улыбалась по-другому. Но червь, которого в ее разум подсадил Урбейн, успел натворить бед. Валка восстановилась после этого происшествия, но не стала прежней. Тут и там вмешательство мага оставило следы – будь то асимметрия некоторых мышц или слабое подрагивание руки.
– Тебя что-то беспокоит, – не отступалась Валка, откинув непослушную прядь красно-черных волос.
– Перерыв был длинным, – сказал я наконец.
– С тех пор, как ты последний раз сражался?
– С тех пор, как я последний раз видел этот сон, – ответил я, но потом все-таки добавил: – И это тоже.
Я проспал все девять месяцев, пока мы летели с Эйканы, и в кои-то веки сны решили не тревожить меня в крионической фуге.
– А еще я постоянно думаю о словах генерала: «Рано или поздно мы до тебя доберемся».
Изогнутые брови Валки сомкнулись.
– Адриан, это не новость. Дораяика гоняется за тобой еще с Береники.
Я уставился в стакан с водой, что держал в руках, увидел в нем свое призрачное отражение и снова посмотрел на Валку. Если забыть про червя Урбейна, время было к ней благосклонно. Годы почти не оставили отметин на ее лице и теле, хотя она была тавросианкой, а не палатином. В уголках глаз виднелись тонкие морщинки, да линии, обрамлявшие улыбку, стали чуть глубже. Но темный огонь ее волос еще не был тронут морозной сединой, а когда она улыбнулась полноценной, не кривой улыбкой, то в ней вспыхнула старая искра, заставившая мое собственное лицо проясниться.