«Царственный паяц», так и не вышли.
В воспоминаниях И. Одоевцевой сохранился рассказ Северянина об одной из
встреч в Берлине с А. Н. Толстым: «А мерзавец Толстой в ресторане “Медведь”,
хлопнув меня по плечу, заголосил, передразнивая меня: “Тогда ваш нежный, ваш
единственный, я поведу вас на Берлин!” — и расхохотался идиотски во всю глотку и
гаркнул на весь ресторан: “Молодец вы, Северянин! Не обманули! Сдержали слово —
привели нас, как обещали, в Берлин. Спасибо вам, наш нежный, наш единственный!
Спасибо!!” — И низко, в пояс, поклонился»27.
В сборнике «Соловей» сохранились черты первоначального замысла -- «Поэмы
жизни». Так, начальное стихотворение «Интродукция» и заключительное — «Финал»
подчеркивают единство композиции произведения и особенности его «раздробленного
сюжета». Многие стихи определены автором как «главы» более крупного
произведения, они сюжетно связаны («Тайна песни», «Не оттого ль?..», «Чары
соловья», «Возрождение») или развивают последовательно одну тему («Сон в
деревне», «Трактовка»). Более того, стихотворение «Высшая мудрость» было ранее
опубликовано в альманахе «Поэзоконцерт» (1918) под названием «Поэма жизни:
Отрывок 28-й». Оставляя замысел поэмы неисчерпанным, Северянин в стихотворении
«Финал» пояснял: «Поэма жизни — жизнь сама!»
В рецензии А. Бахраха говорилось, что Северянин «во время оно закончил делать
свое, ценное. Ныне регресс превратился в падение. <...>. Все те же надоевшие нюансы,
фиоли, фиорды, фиаско, рессоры, вервена - Шопена, снова то же старое, затасканное
самовосхваление: “я - соловей, я так чудесен”...» По мнению Бахраха, «времена
меняются, земля вертится, гибнут цари и царства... а Игорь Северянин в полном и
упрямом противоречии с природой безнадежно остается на своем старом засиженном
15
месте <...>. Открываешь книгу, и просто не верится, что на ней пометка “1923”».
Несмотря на то что с момента написания книги до ее издания прошло пять лет,
рецензент воспринимал стихи в издании 1923 г. вообще как анахронизм: «Северянина-
поэта, подлинного поэта, было жалко. От Северянина-виршеслагателя, автора книги
поэз “Соловей”, делается нудно, уныло»28.
Совсем иначе расценивал стихи этого периода эстонский поэт, затем профессор
русской литературы Вальмар Адамс. В 1918 г. он был
27
Одоевцева И. На берегах Сены. М., 1989. С. 16.
28
А. Б. <Рец.> //Дни. Берлин, 1923. 18 марта.
редактором газеты «Молот» и часто встречался с Северяниным, о котором дружески
вспоминал: «...как он писал стихи! За обеденным столом, во время беседы, экспромтом,
- ведь это, что ни говори, биологическое чудо. А какой голос! Однажды в грозу он
читал мне стихи под каким-то подобием античного бельведера, уж не помню где, — так
он перекрывал гром! Или, случалось, после обеда он сидел у камина и пел одну за
другой оперные арии — в доме стены тряслись»29.
И все же для Северянина возвращение в провинциальный эстонский поселок или
озерную глушь было подчас безрадостным. Здесь он оказывался не только вдали от
России, но и от основных центров русской эмиграции - Берлина, Парижа, Праги...
Возможно, тогда, пытаясь сохранить память об утраченной родине, о прежней жизни
или, говоря словами Романа Гуля, «унести с собой Россию», молодой, едва
тридцатипятилетний Северянин углубился в мемуары и автобиографические романы в
стихах («Падучая стремнина», 1922; «Роса оранжевого часа», 1925; «Колокола собора
чувств», 1925 и др.).
Его гастрольные поездки в Берлин, Париж, Прагу, Белград и другие города
приносили небольшой доход и ощущение читательского внимания.
«За эти годы, — рассказывал Северянин в письме В. И. Немировичу-Данченко, - мы
побывали однажды в Польше, дважды в Латвии. Больше никуда не ездили. Постоянно
живем в своей деревушке у моря. Живется трудненько, заработков никаких, если не
считать четырех долларов в месяц из “Сегодня”. До сих пор, слава Богу, помогало
Эстонское Правительство, благодаря которому мы кое-как и существовали. Однако
нельзя ручаться за это впредь. Писатель я никакой, поэтому заработать что-либо
трудно. Как лирик не могу много заработать: никому никакая лирика в наше время не
нужна, и уж во всяком случае она не кормит. До сих пор мучает меня долг
проф<ессору> Заблоцкому (12 долл<аров>), но отдать, при всем желании, никаким