Народ попадал со стульев.
— Тонкий юмор, только козу жалко! — смахнул выступившую от смеха слезу Иосиф Виссарионович.
— Почему, товарищ Сталин?
— Потому что ее никто не обласкал, не порадовал!
— Ничего я из вашего дополнения не понял, — сконфуженно проговорил Булганин.
— Вот, послушай, Николай Александрович, — уважительно начал Сталин. Он редко кого называл по имени и отчеству, обычно по фамилии, всегда строго. — В зоопарке звери днем друг другу анекдоты рассказывают, умирают со смеха, один жираф кислый стоит. А ночью, когда все спят, жираф начинает хохотать. До него только ночью смысл доходит. Понимаешь? — уставился на маршала Сталин.
Николай Александрович растеряно пожал плечами. В комнате опять расхохотались.
— Что, ребята, может, про меня анекдотик расскажете? — прищурился генералиссимус.
— Про вас, товарищ Сталин, мы анекдотов не знаем, — с серьезным видом заявил Маленков.
— Жаль, а то бы вместе посмеялись, — Иосиф Виссарионович зевнул: — Скучно сегодня было. Думайте, чтобы завтра не скучать. Вот вчера я здорово посмеялся!
Вчера, перед отъездом, Берия жирно написал на листке бумаги слово «МУД…К» и незаметно прикрепил на пальто Хрущеву, и, когда Никита Сергеевич, попрощавшись с Иосифом Виссарионовичем, развернулся к дверям, народ лопнул от смеха! Долго хохотали, тыча в него пальцами. А товарищ Хрущев больше других розыгрышу обрадовался — смеялся, так уж смеялся! И долго, обеими руками, тряс бериевскую руку. Председатель правительства сразу на Лаврентия указал — вот кто выдумщик! Очень товарищу Сталину шутка понравилась. А что на завтра придумать — вопрос?
Сталин поднялся, и, не оборачиваясь, ушел. Гости расстроились, что вождь их не проводил, стали подбирать снятые в духоте пиджаки, кофты и переместились в прихожую. Берия и Булганин получили от дежурного офицера личное оружие, Маленкову вернули его толстый, на двух блестящих замках, кожаный портфель. Оружие и сумки на «ближней» полагалось сдавать. Каждого визитера здесь отводили в сторонку и тщательно осматривали — не утаил ли случайно какую дрянь? Два капитана со знанием дела выворачивали посетителям карманы, ощупывали подкладку одежды, заставляли снимать ботинки, чтобы более детально исследовать и их. Разве можно поручиться, что крамольная мысль не закрадется в чью-то голову?! Осознавая степень особой ответственности, никто таким мерам предосторожности не удивлялся, наоборот, всячески пытался оказывать при досмотре содействие, то руки вверх задерет, то удобнее для сотрудника охраны повернется. Это и Лаврентия Павловича касалось, никому на «ближней» исключения не делали.
Булганин и Хрущев ехали домой вместе. От Волынского до горкомовского поселка «Ильичево», где проживал Никита Сергеевич, было рукой подать. По пути завозили в Барвиху Булганина.
Хрущев вышел пожать товарищу руку.
— Лаврентий в туалете про куропаток возмущался, — вспомнил Николай Александрович. — «Во врет! — говорит, — двадцать четыре куропатки одним выстрелом уложил и за тридцать километров за ружьем сбегал! Где это видано, чтобы кавказский человек на лыжах столько ходил? Сил нет слушать!»
— Ругался, значит? — улыбнулся Хрущев, голова у него гудела от выпитого.
— Ругался! — министр Вооруженных Сил обнял Никиту Сергеевича.
Когда автомобили Булганина и Хрущева сворачивали с Успенки на Барвиху, «ЗИС» Лаврентия Павловича, где ехали Берия и Маленков, глухо просигналил на прощанье.
Кто они, эти люди? Они — ближний круг. Ближе не бывает. Самые преданные, самые надежные, самые доверенные соратники вождя, его руки, его плечи, его опора. Не могут эти искренние люди подвести, не могут оступиться. В любую минуту они начеку — и в радости, и в горе, — плечом к плечу! Их не сдвинешь, не купишь, не соблазнишь, они охраняют власть, стерегут ее, а власть — это самое святое, что есть на земле!
Трудно быть защитой и опорой, очень трудно, но еще труднее быть им — владыкой.