— Птицы черные разлетелись, всполошились, похоже, солнышко блеснет! — глядя в беспросветное небо, где ничего кроме снега не было, продолжала Марфа.
— Блеснет, блеснет! — отозвался Иван Прокопович.
— Вижу я совсем плохо, слепну, — сказала она. — Но такие картины не прогляжу!
— С чего бы то ты слепла, молода еще! — замахал руками седой провизор.
— Молодая, а точно старая, точно сто лет прожила! — приложила руку к груди Марфуша.
— Не скажи, не ослепнешь!
— Бог у меня глазки забирает.
— Как же Бог?! Бог добрый!
— Чтобы сердцем видела. Когда глаза смотрят, сердцем не особо что разглядишь.
Дверь резко распахнулась. В комнате показалось лицо взволнованного фельдшера.
— По радио сказали: Сталин умер! — почти шепотом произнес он.
— Сталин? — переспросил провизор. — Умер?!
— Умер! — кивал фельдшер.
На глаза старичка навернулись слезы, слезы то ли сочувствия, то ли радости, то ли возникли они от трагического известия, что человек из жизни ушел, в лагере часто смерти случались, и всех уходивших в мир иной оплакивали, провожали. Фельдшер тоже заплакал, зарыдал.
— Не примет его земля, — проговорила Марфа. — Бог к себе не возьмет!
Фельдшер уже скрылся, громко хлопнув дверью, побежал разносить страшную весть дальше.
— Шесть лет душа его будет по белу свету скитаться, и тенью черной людей пугать!
— Про кого говоришь, Марфушка?
— Про него, — подняла руку пророчица, — про демона!
8 марта, воскресенье
К станции в Одинцово дети Барвихинской школы приехали в набитом до отказа автобусе. Купив билет до Москвы, чудом втиснулись в поезд, где только и было разговоров о Сталине, о том, на кого же он всех покинул. В поезде — теснотища. Непонятно откуда взявшийся морячок, изловчившись, открыл грязное оконце (ведь окна в вагонах обычно не открывались) и свежий воздух одурманил пассажиров, многие косились на окошко, тянулись к нему. Никто тогда не думал об опасности, никто не предполагал, чем может обернуться этот угрюмый поход.
Шагая московскими улицами, под низким нахмуренным небом, не было в глазах радости, не осталось в сердцах надежды — непреодолимое горе разливалась вокруг. В вязкой кромешности, в удушливой скорби увязало все живое, и неумолимо раскручивалась спираль мертвого колеса, которое, как смерч, выло и летело над городом.
В восемнадцать часов доступ к телу закроется. Толпа стала еще больше, еще злее. Улицы разграничили поставленные поперек тяжелые грузовики. С помощью грузовиков и военных кордонов хотели справиться с лавиной, направить народ по заданному маршруту. Но с каждым часом людской поток становился менее управляемым, жестким. Толпа прибывала. Люди шли отовсюду, лезли из каждой щели, пробирались дворами, подъездами, крышами домов, подбираясь ближе и ближе к заветному месту. Человеческую массу спрессовывали тысячи вновь прибывших. Толпа окаменевала, внутри уже не получалось спокойно дышать, так вдруг сделалось тесно! Эту безумную, пока еще шевелящуюся громаду запечатали, точно консервы в металлической банке, бастионы каменных улиц, железные борта недвижимых военных машин. Своими податливыми телами люди врезались в попадавшиеся на пути препятствия и — давили, давили! — в конце концов, опрокидывая заслоны. Лавина клокотала и катилась дальше. Тысячами человеческих тел неудержимый шквал сокрушал преграды.
Толпа!
В ее гуще можно поджать ноги и не упасть. Она, как удав, намертво стиснув жертву, сама несла человека. Пленников оказалось тысячи тысяч — ни сбежать, ни улизнуть из цепких объятий! Дышать сделалось трудно, точно водолазу на глубине. Кто оказался ниже ростом, пропадал раньше — уперевшись в спину впередистоящего, зажатый со всех сторон, начинал задыхаться. Воздух безысходно кончался, и тогда, корчась в конвульсиях, побледневший, испускающий дух человек медленно съезжал вниз, под ноги, и уже пропадал навсегда. А если уж упал человек — ему не подняться, затопчут, додавят, пройдут по туловищу, по рукам, по лицу, прошагают крепкими подошвами со стальными набойками миллионы упрямых ног, и долго будут топать и топтать, подгоняемые немыслимым горем, устремляясь к нему, родному отцу, размазывая в прах все, что оказалось лежащим.
Толпа без разбора душила 10-б класс, девочек, мальчиков. Учительница, хилая низкорослая женщина в сером некрасивом платке и похожем на бесформенный балахон пальто, потерялась за спинами рослых мужчин и остервенелых женщин, рвущихся к гробу со Сталиным. Ее оттеснили от класса, отбросили, пихнули сначала вперед, потом назад, потом — она оступилась… и больше не увидела неба, толпа сомкнулась над ней, лишая зрения, лишая надежды, выдавливая из сердца последние капельки жизни.