— И ведь не ладно, Нюра, не ладно! — всплеснула руками подавальщица. — Что же дальше было?
— Прошла неделя, надо дымоход от сажи чистить. Полез Саша на чердак, а ляда, то есть люк, за ним вдруг сам по себе захлопнулся, и кто-то невидимый набросился на моего мужа и стал душить. Саша вырывается, кричит, а вырываться не может, а я внизу как дура, а чем помогу?! Руки от бессилия заламываю, кочергу подхватила, стою, жду, что будет. Сашенька мой бьется, стучит ногами, вскрикивает, извернулся, ляду открыл, свет дневной на чердак хлынул — и исчез враг.
«Чудом я ляду открыл, — заикается Саша. — Чудом спасся!»
Следы на шее от удушения у милого целый год не сходили, и шерсть черно-дымчатая после боя в кулаке обнаружилась. Непростой, видно, был тот кот.
«Что делать теперь будем, Сашенька?» — спрашиваю. Он не отвечает, полдня сам не свой по дому ходил, потом говорит: «Давай тулуп, бутылку и закуску». — «Куда ты собрался?» А он: «Так, Лида, надо. Жди, скоро вернусь».
Ушел. К ночи возвращается. «На кладбище был, — объясняет. — Помянул всех, выпил, закуску на могильных холмиках разложил, бутылку поставил, в ней еще много самогона осталось, пусть побалуются». Я обняла его, плачу от радости, думала, что никогда не вернется. «Мне с прошлого года мать снится, а вчера и твоя привиделась, — признался Саша. — Вот я их и проведал».
— И что? — спросила перепуганная Нюра.
— Ничего. Больше никто не являлся.
— А еще что с вами было?
— Ничего не было. Как родила я Андрюшу, все как рукой сняло, никаких фокусов.
В приемной Хрущева толпился народ: одни приходили, другие уходили. Каждый день толчея, самая настоящая очередь, как на рынке. Секретарь Кировоградской области пришел со своим салом, пока ждал, выпросил у Букина нож и принялся нарезать сало и ломать хлеб, до того был голодный. Букин вызвал из буфета подавальщицу, и та организовала все, как положено: подала хлеб, аккуратно нарезала сало, не забыла и про горчицу, а еще принесла целую кастрюльку горячих сосисок. Дух по приемной пошел аппетитный, у посетителей слюнки потекли, даже в коридоре сосисками запахло, потом весь вечер помещение проветривали. Как ни уговаривали, кировоградский секретарь наотрез отказался идти в буфет, хотя буфет находился этажом ниже.
— Очередь пропущу, потом до Никиты Сергеевича не достучишься! — объяснил он.
Благодаря ему настоящий пир в приемной закатили и остальным ожидающим перепало. Костромской предоблисполкома проглатывал сосиски одну за одной, и Самарский второй секретарь не отставал, и из Курска директор колхоза, Герой Социалистического Труда в горчице перемазался, а сало, так то сразу убрали!
Никита Сергеевич проводил прием в порядке живой очереди, но случалось, запускал всех разом.
— Чего как сельди в бочке набились? — выглядывая в приемную, подмигивал он. — А ну, заходи!
— Кто заходи? — переспрашивал Костромской предисполкома.
— Кто, кто?! Все заходи!
Хрущев любил вести разговор целым скопом. Как правило, вопросы возникали похожие, поэтому получалось и делово, и скоро. Каждый областной секретарь наверняка знал, что Хрущев обязательно его примет, выслушает, поможет, главное — воду не лить, говорить по существу. Никита Сергеевич не выносил болтунов, больше всего возмущался, когда его вводили в заблуждение, таких умников он на дух не переваривал:
— Квакают, квакают, а толку чуть! «Сделаем, учтем, поправим, слово даем!» — а на следующий раз опять кваканье! Олух царя небесного на месте топчется, сам работать не хочет и другим не дает!
Чины для Хрущева мало значили. Если встречи добивался знающий специалист, новатор, изобретатель — примет, выслушает. Из таких не понаслышке знающих людей формировалась его команда.
Только ушел заведующий Транспортным отделом ЦК, вошел секретарь Орловского обкома. Следующим был первый секретарь Компартии Грузии — высокий, полнеющий человек в темном двубортном костюме. Волосы у него были красиво зачесаны назад, нос с горбинкой, казалось, он слегка сутулится.