— И во внешней политике какой прорыв! — дополнил Микоян.
Никита Сергеевич счастливо улыбался.
— Ниночка, Нинуля! — позвал он. — Дай нам чего-нибудь перекусить!
Стол по-скорому заставили всякой снедью. Подали три вида сала, окорок, брынзу и, наконец, вынесли неподъемную миску с пельменями.
— Их со сметанкой надо! — раскладывая дымящиеся пельмешки, учил хозяин. — Кабан с лосем напополам, в Завидове стрельнули.
Нина Петровна принесла штоф горилки.
— За нас! За рабочий класс! — разлив, провозгласил Никита Сергеевич.
Горилка пришлась вовремя, улучшила настроение, сгладив острые углы.
— Я, ребята, только-только начал отходить, а то, прям, взбесился в консерватории. Хотел празднику музыки порадоваться, академик Лысенко велит чаще концерты слушать, чтобы жизнь продлить, а из-за мерзавца Булганина годика три из долголетия срезал!
— Вам ещё жить и жить! — не допуская возражений, запротестовал Брежнев.
— Я до сих пор от возмущения пылаю! — признался Микоян. — Куда его определим, Никита Сергеевич?
— Шута горохового?
— Да.
— Одно время Булганин Госбанком заведовал, вот пусть туда и катится!
— Может, ещё пельмешек? — глядя на хрущевскую пустую тарелку, спросил Микоян.
— Дайте, хлопцы, дух переведу, налопался! — Первый Секретарь отшвырнул салфетку, которой вытирал испачканные сметаной губы, и потянулся к рюмке. — Вы себе кладите! Со всех сторон дела душат, а тут такое безобразие! У всех нолито?
Леонид Ильич потянулся к бутылке и долил себе.
— Теперь порядок!
Опрокинув рюмку, Хрущёв крякнул:
— Крепкая, дрянь! Подай-ка, Анастас, сальца. У меня, хлопцы, знатное сало! Вы закусывайте, закусываете, не стесняйтесь! — кивал хозяин. — В войну настрогаешь сала и лакомишься!
— Сало что надо! — подтвердил Леонид Ильич.
— С такой работой никакого здоровья не останется, а тут Булганин паясничает!
— Да бог с ним! За вас, Никита Сергеевич! — приподнял очередную рюмку Брежнев.
Графинчик пустел.
— Мы с вами жируем, а в Германии голодно, — с набитым ртом промычал Никита Сергеевич. — Ульбрихт просьбами забросал — дайте зерно, дайте мясо!
— Урожаи у немцев слабые, — подтвердил Анастас Иванович.
— Мы своих немцев не бросим, главное, чтоб новой войны не случилось, а накормить — накормим! — заявил Никита Сергеевич. — У нас, слава богу, теперь целина есть! А где хлеб, там сила!
— Мао Цзэдун в Берлин на 50 миллионов продовольствия отправил, — напомнил Микоян.
— Я его об этом просил. Не все же нам давать, и китаец пусть раскошелится!
— Из газет получается, что он по собственной воле дал.
— Правильно Сталин про него говорил: «Ты, Мао, как редиска, сверху красный, а внутри белый!». Сейчас он везде лезет!
— В Европу его допускать нельзя, — продолжал Анастас Иванович. — Недавно Венгрии безвозвратный кредит дал.
— Мао собственную политику пробует делать, — определил Никита Сергеевич.
— Ты к нему когда?
— В начале лета поеду. Скажу, чтоб долги возвращал.
— Отдавать никто не любит! — подметил Микоян.
— Нам не отдает, а другим — берите, пожалуйста! Вроде он хороший, так получается, а на самом деле всё за наш счёт!
— Ульбрихту с три короба наобещал! — закивал Брежнев.
— Хитрый, змей! А Ульбрихт, дурак, всему верит! — раздражался Первый Секретарь.
— Ласковый телёнок двух маткок сосёт! — подметил Леонид Ильич.
— Слишком мы добренькие! Американцы, чуть что, по зубам, по зубам! Надо строже со всеми, и с союзниками строже!
— Берия на Ульбрихта матом орал, — припомнил Анастас Иванович.
— Хорошо, что мы Лаврентия хлопнули, а то б не мы, а он здесь сидел и горилку трескал! — разливая проговорил Хрущёв.
— В Берлине, Никита Сергеевич, перебежчиков не убавляется, — затронул неприятную тему Брежнев. — И Западный Берлин — как нарост посреди нашего социалистического лагеря.
— Сталин несколько раз объединение предлагал, на условиях, чтобы Германия стала нейтральной страной, ни к кому не примкнула и чтоб никто туда не лез. Не согласились тогда американцы, а теперь мы своё не отдадим! — высказался Первый. — А Западный Берлин хорошо б сделать вольным городом!
— Западный Берлин американцы считают своим, — заметил Микоян.
— Мало ли что они считают, мы своё будем считать!
— Если не хотят решать по-людски, значит, каменными стенами от них отгородимся! — почти прокричал прилично захмелевший Брежнев. — Возьмем и построим такую стену, которую не пробьешь! Стену нерушимого социализма!