— Шш… шш… — вновь послышалось предостережение старой герцогини, — его величество идет.
— Он сегодня, кажется, в отличном настроении, — сказала мадам де ля Бом, — и вовсе не имеет раздраженного вида, как это бывает каждый четверг.
— В таком случае, милостивые государыни и милостивые государи, — сказал неугомонный Кребильон, — слухи опять оказались верными.
— Какие слухи?
— Разве вы не слышали?
— Нет! — сорвалось у окружающих, сгоравших от любопытства.
— Говорят, что его величество король Франции согласился выдать англичанам рыцаря Святого Георга за большую сумму денег.
— Не может быть!
— Это — неправда!
— Мой лакей слышал это от камердинера графа де Стэнвиля, — возразил Кребильон, — он уверяет, что эти слухи верны.
— Король Франции никогда не сделал бы этого!
— Грубая, очевидная ложь!
И те же самые люди, которые пять минут тому назад забрасывали грязью имя чистой и непорочной женщины, теперь приходили в ужас от мысли, что частичка этой грязи попадет на толстую, напыщенную особу человека, которого злая судьба посадила на королевский трон.
XVII
Вид у его величества действительно был не такой угрюмый, как обыкновенно на вечерах его супруги. Он вошел в зал с добродушной улыбкой, не покинувшей его даже и тогда, когда он целовал холодную руку королевы и наклонением головы здоровался с окружавшими ее людьми, из которых каждого в отдельности он искренне ненавидел.
Заметив Лидию, он весь просиял и поразил всех сплетников необыкновенным вниманием к ней. Поздоровавшись с женой, он тотчас обратился к Лидии и вступил с нею в таинственную беседу.
— Вы удостоите, маркиза, протанцевать с нами павану? — сладким голосом спросил он. — Увы, время наших танцев уже прошло, но все-таки мы еще можем поспеть в такт за самыми маленькими ножками в целой Франции.
Лидия, может быть, была бы застигнута врасплох такой чрезмерной любезностью короля, но вспомнила, что он не раз пытался таким образом заслужить ее благосклонность, в надежде получить денежную субсидию от номинальной главы министерства финансов. И действительно, когда она, неохотно подав ему руку, встала рядом с ним в первой паре, готовясь к танцу, она видела, что Людовик смотрел на нее испытующим, проницательным взором.
Несмотря на искусственную, выработанную натянутость движений, вошедшую в ее плоть и кровь, Лидия отличалась необыкновенной грацией. Величественная павана очень подходила к ее стройной и легкой фигуре, гибкой, несмотря на узкий модный корсаж. В этот вечер она была вся в белом, и ее нежные плечи выгодно выделялись на матовом фоне платья. Она не носила смешной модной прически, и роскошные тона ее каштановых волос сквозили через тонкий слой пудры.
Ни на одну минуту не забывала она важных событий этого достопамятного дня; но среди воспоминаний, толпившихся у нее в голове, в то время как она медленно выступала в торжественном танце, самым ярким было воспоминание о гневе ее мужа, когда он говорил о том, как ее рука лежала в руке вероломного предателя-короля, который хотел за деньги предать своего друга. Ей захотелось знать, как поступил бы он теперь, когда ее руки так часто встречались с руками короля во время разнообразных фигур танца.
Но — странно! — все, что говорил ей Эглинтон при их свидании, тогда нисколько не убеждало ее, а только озлобляло и раздражало; теперь же, когда ей так часто приходилось касаться влажной, горячей ладони короля Людовика, она испытывала непреодолимое физическое отвращение; такое же отвращение чувствовал, вероятно, и ее муж, если судить по силе его выражений.
На то, что происходило кругом, Лидия не обращала ни малейшего внимания. Во время вступительной фигуры с грациозными движениями и медленной, торжественной музыкой, она невольно обратила внимание на направленные на нее со всех сторон взгляды, в которых светились недоброжелательное любопытство, удовлетворенная детская зависть или насмешливое чувство торжества.
Специальное внимание, оказанное ей королем, который принял за правило никогда не танцевать на вечерах своей супруги, подтверждало, по мнению всех любителей скандала, самые худшие слухи о причине неожиданной отставки Эглинтона. Его величество не разделял непобедимого ужаса королевы пред легкомысленными женщинами; наоборот, его отвращение относилось к жеманным вдовам и чопорным ханжам, составлявшим свиту королевы.