Будущая царица ничего не ответила и, смущенная ли встречей с Миллесимо, или раздосадованная поведением Петра, весь вечер хранила недовольный вид. И царь, обращавший на невесту мало внимания, даже как будто избегавший ее, казался озабоченным и сердитым. Среди общего смущения одна Евдокия сияла. Выл фейерверк и бал, но без ужина, и все с облегченным сердцем заторопились по домам. Невеста вернулась в Головинский дворец при той же свите, которая сопровождала ее приезд, и, по-видимому, забыла слова дяди. На следующий день граф Вратислав написал в Вену, испрашивая для Ивана Долгорукого княжеский титул и герцогство Козель, обещанное Меншикову, а по Москве распространился слух, что юный фаворит получает звание великого адмирала. Его отец назначается генералиссимусом, Василий Лукич – великим канцлером; Сергей Григорьевич – обер-шталмейстером; его сестра, по мужу Салтыкова, обер-гофмейстериной двора будущей государыни. Какая плеяда!
Теперь Иван Долгорукий как будто задумал остепениться. То была натура, полная странных и неожиданных противоречий, каких немало в России и по настоящее время, – сама непосредственность, в которой еще не переработались разные противоположные задатки, наследственно приобретенные; где благородные чувства, казалось, постоянно боролись с самыми грубыми наклонностями. Развратник и развратитель,[123] юноша иногда проявлял порывы, которые, будь они не столь мимолетны, могли бы оказать благотворное влияние на Петра. Говорят, однажды, застав царя, собиравшегося подписать смертный приговор, фаворит укусил его за ухо. Петр вскрикнул от боли. «Представьте себе, каково будет этому человеку, когда ему будут отсекать голову!» сказал Долгорукий. Обаяние, которое он имел, несмотря на его выходки и дурачества, влияние, каким он пользовался, когда хотел, зависели, может быть, именно от такой горячности темперамента и характера. Когда Долгорукий заболел в июле 1728 г., Петр спал на полу около его кровати.[124] Теперь молодому повесе вздумалось жениться подобно своему юному повелителю, и неисправимый ловелас решил снова ухаживать за Елизаветой на законном основании. Но царевна возмутилась: она не согласилась принять в супруги подданного! Вообще в это время она решительно отклоняла все подобные предложения, привыкнув и полюбив жизнь свободную и развлечения, которые меняла и разнообразила до бесконечности.[125] Ее похождениям потерялся счет.[126] Среди зимы она удалилась в деревню, пренебрегая всемогущими Долгорукими, выказывая холодность даже к самому царю. Но Иван Долгорукий упорно стоял на своем; требовал себе жену! И несколько недель сам дипломатический корпус занимался этой женитьбой, подыскивая в невесты фавориту то дочь Ягужинского, то дочь Миниха или Остермана. Наконец, выбор молодого человека пал на самую богатую и самую красивую невесту государства – Наталью Борисовну Шереметьеву, прелестное создание, дочь великого полководца предшествовавшего царствования. Эта новая помолвка была отпразднована 14 декабря 1729 г., в царском присутствии с большим торжеством и невероятной роскошью. Кольцо жениха стоило 12 000 руб., невесты 6 000 руб. Было решено, что свадьба императора и фаворита состоятся в один и тот же день, и балы, и банкеты беспрерывно чередовались в ожидании двойной брачной церемонии, волновавшей всю страну. Москва наполнялась приезжими провинциалами, спешившими со своими семействами из глуши в столицу. Никогда на людской памяти там не бывало такого оживления и веселья.
Однако Петр показывал своим подданными все более и более сумрачное лицо. Рядом с невестой и среди своих новых родственников он день ото дня все больше принимал вид птички, попавшейся в западню, вид, действительно так подходивший к нему при данных обстоятельствах, «Слово царское изменчиво». По этой русской пословице Долгорукие изо всех сил стремились ускорить событие, от которого зависела их судьба. К несчастью стоял Рождественский пост, а разные другие препятствия заставили отложить церемонию до 19 января. Верховный Совет ассигновал на расходы 50 000 руб. и требовалось немало времени, чтоб их израсходовать.
А пока семейству Долгоруких приходилось переживать тревожные минуты. 1 января, ночью, царь отлучился без ведома Алексея Григорьевича и отправился к Остерману, где оказались еще два члена Верховного Совета. Вице-канцлер опять значился больным и не выходил уже десять дней из комнаты, и одно это обстоятельство могло внушить опасения всем, хорошо изучившим его манеру. Он что-то замышлял или предвидел кризис, от которого желал остаться в стороне.[127] Петр также виделся украдкой с Елизаветой, горько жаловавшейся на Долгоруких. Завладев всем, и властью и деньгами, они подвергали ее всяческим лишениям. Она привыкла, по обыкновению, пользоваться услугами двора для своих нужд, так как у нее в доме по-прежнему шел большой расход, и вот теперь, по приказанию Алексея Григорьевича, ее мундкохи встречали отказ. Даже соли не хватало у нее на кухне! Долгорукие вымещали свою обиду на пренебрежительный отказ, полученный Иваном, замышлявшим даже, как он сам сознался впоследствии, заключить цесаревну в монастырь.[128] Петр отвечал на жалобы тетки словами, сейчас же разглашавшимися и без сомнения преувеличенными, полными угрозы: «В том не моя вина; меня не слушают, но я скоро найду средство порвать свои оковы». Предупрежденные Долгорукие не сумели встретить опасность как только ссорами между собой. Владимировичи находили, что Григорьевичи зашли слишком далеко, чересчур рано держа себя полновластными хозяевами. Иван ссорился с сестрой, требовавшей брильянты великой княжны Наталии, будто бы обещанные ей Петром. Впрочем, она брала пример с отца и остальных родственников, в буквальном смысле слова, как это доказали позднейшие исследования, грабивших казну, оспаривая друг у друга добычу. Но уже близилась катастрофа, примирившая их всех в общем крушении честолюбивых замыслов.
6 января 1730 г. происходило водосвятие. Всегдашний враг принуждения, Петр, опоздал на церемонию, но присутствовал на параде, несмотря на жестокий мороз, и возвратился домой в обществе невесты, стоя на запятках у ее саней. Может быть, настроенный Долгорукими или покоренный какой-нибудь ловкой хитростью красавицы Екатерины, намеревался он таким проявлением благоволения сразу прекратить толки о разрыве, слишком сильно разошедшиеся. Вернувшись домой, он почувствовал озноб и на следующий день заболел оспой.[129]
Долгорукие пришли в отчаяние. Дипломатический корпус заволновался. Датский посланник уже видел на престоле Елизавету, или ее племянника, герцога Голштинского. То была бы потеря Шлезвига. Он бросился к Василию Лукичу, убеждая что-либо предпринять в предвидении рокового исхода болезни. Но что? То же, что было сделано перед смертью Петра I. Между женой и невестой разница невелика, и новая Екатерина могла царствовать с таким же успехом, как первая. Братья и двоюродные братья заспорили и не могли прийти к соглашению. Владимировичам план казался рискованным, и они упорствовали в своих возражениях. Затем 12 января Петру сделалось лучше, и все вздохнули свободнее. Но пять дней спустя больной имел неблагоразумие раскрыть окно, оспа была застужена; спасения не оставалось.
На этот раз Алексей Григорьевич приступил к решительным мерам. Гонцы полетали по городу, созывая всех членов семейства в Головинский дворец. Проведя ночь у ложа больного государя, глава дома лежал в постели. Пришлось всем собраться в его комнате. «Император болен», заявил он, «и худа надежда, чтоб жив был; надобно выбрать наследника».
– Кого же вы в наследники выбирать думаете? – спросил Василий Лукич.
Алексей указал пальцем на потолок.
– Вот кого!
В верхнем этаже помещались апартаменты Екатерины. Владимировичи покачали головой; но Сергей Григорьевич настаивал, выражая мысль, волновавшую умы его братьев: «Все можно уладить при помощи завещания. Закон Петра Великого не отменен и государь не мог бы сделать из него лучшего применения, как назначив своей преемницей ту, с которой намеревался разделить ложе и трон!»
123
Князь Щербатов пишет о нем в своей книге «О повреждении нравов в России»: «Кн. Ив. Алекс. Долгорукий был молод, любил распутную жизнь, и всеми страстями, к которым молодые люди, не имеющие причины обуздывать их, был обладаем. Пьянство, роскошь, любодеяние и насилие место прежде бывшего порядку заступили. В пример сему, к стыду того века, скажу, что слюбился он, или, лучше сказать, взял на блудеяние себе между прочим жену Кн. Е. Т., рожденную Головкину, и не только без всякой закрытости с ней жил, но при частых съездах у Кн. Т. с другими своими молодыми сообщниками пивал до крайности, бивал и ругивал мужа, бывшего тогда офицером кавалергардов, имеющего чин генерал-майора, и с терпением стыд свой от прелюбодеяния жены своей сносившего. И мне самому случилось слышать, что однажды быв в доме сего Кн. Трубецкого, по исполнении многих над ним ругательств, хотел, наконец, выкинуть его в окошко, и если Степан Васильевич Лопухин свойственник государев по бабке его Лопухиной, бывший тогда камер-юнкером у двора и в числе любимцев князя Долгорукова, сему не воспрепятствовал, то сие исполнено бы было. Но любострастие его одною или многими не удовольствовалось, и он иногда, приезжающих женщин из почтения к матери его, затаскивал к себе и насиловал. Окружающие его однодворцы и другие младые люди, своим распутствием дружбу его приобретшие, сему примеру подражали, и можно сказать, что честь женская не более была в безопасности тогда в России, как от турок во взятом граде».
125
«Поведение принцессы Елизаветы с каждым днем все делается хуже и хуже: Она без стыда делает вещи, которые заставляют краснеть даже наименее скромных». Де Лирия. Переписка.
129
Исследование М. Львова по этому поводу, помещенное в «Историческом Вестнике» (июль 1896 г.), разъясняет некоторые подробности, неверно переданные в мемуарах современников. По всей вероятности, дело происходило так: Петр II – как об этом свидетельствуют многие иностранцы-современники – после обручения и на святках был болен и, вероятно, не выходил, особенно в виду тех страшных холодов, о которых упоминает леди Рондо, жена английского резидента при русском дворе. «Бедная хорошенькая невеста должна была показаться народу в этот день. Она ехала мимо моего дома, окруженная конвоем и такой пышной свитой, какую только можно себе представить. Она сидела совершенно одна в открытых санях, а император, следуя обычаям страны, стоял позади ее саней. Никогда в жизни не помню я дня более холодного». Никто не ожидал, чтоб Петр решился в «небывало холодный день» выехать. Но он выехал на парад и прокатился с невестой. Между тем из свидетельства иностранцев видно, что государь был настолько нездоров перед 6 января, что даже опасались за его жизнь. Так например английский консул Уорд писал: «Здесь в тайне повторяют слухи, будто его величество в Москве заболел. Болезнь эта, вероятно, является последствием беспорядочной жизни, которой молодой монарх, по-видимому, предается со всем пылом юности и бесконтрольной власти». Гогенгольц прямо предсказывал, что Петру трудно перенести оспу, так как силы его совершенно истощены от неизмеримой и порочной жизни, Лирия говорит, что «с самого дня обручения Петр впал в такую задумчивость, что ничто более его не развлекало, и он даже говаривал своим приближенным, что скоро умрет и что жизнь ему наскучила».
На основании всех вышеприведенных данных с большей вероятностью можно сделать такую поправку относительно случая и места заболевания Петра II. Государь-отрок, крайне изнурив себя неправильною жизнью, заболел на святках в Москве. Не оправившись вполне, он, 6 января 1730 г., во время страшного холода, выехал сперва к войскам, шедшим для парада в Кремль, а затем, заехав за своею обрученною невестою, отправился с нею в торжественном поезде к иорданской процессии, которую уже не застал. Во время этих выездов он окончательно простудился, заболел оспой и в ночь на 19 января скончался.