Но нельзя было требовать от этих немцев, – которым Петр передал свое наследие, не подумав, как им распорядиться иначе, – очень тонкого понимания национального духа, точно так же, как нельзя было ожидать, чтоб они умели направить во всех подробностях ту эволюцию, движение и исход которой не мог в точности определить и сам реформатор.
Он, конечно, не предвидел, что станется с его флотом, старшим и любимым детищем его гения. Занявшись в 1734 г. укреплением Кронштадта, Миних распорядился снести строения, находившиеся там и только стеснявшие оборону. Незадолго перед тем произошла первая встреча на море русских сил с французскими. Но хотя она и окончилась победой русских,[222] ее нельзя приписать флоту. Последний имел 14 линейных кораблей, 5 фрегатов, 2 канонерки и несколько мелких транспортных судов. Взятие в плен французского корабля «Le Brillant» было скорее следствие капитуляции Вейхсельмюнда (12 июня 1734 г.) и делом сухопутного войска. Но и русский флот при этом сильно пострадал, и один фрегат «Митава», был взят в плен, а затем выменян на французское судно».
Такое плачевное состояние флота объясняется без труда, если вспомнить, что уже в 1723 г. из суммы 1 500 000 рублей, ассигнованных ежегодно на содержание флота, 1 200 000 не были выплачены. В то же время адмиралтейство согласилось на уменьшение кредита, но и при этом не получило полностью суммы следуемой ему. Во время турецкой войны пришлось признать невозможность вывести из Дона флотилию, оставленную там Петром I. Выстроили наскоро 500 судов, на которых отличился своим героизмом только один француз, Тремери. Атакованный 10 июля 1737 года 30 турецкими судами, он посадил свою барку на мель, высадил людей и, оставшись сам на барке с четырьмя канонирами, выпустил четыре заряда и взорвался. Остальные барки были все сожжены турками. На Десне, притоке Днепра, в это время также построили 400 шестидесятифутовых транспортных барок. После взятия Очакова Миних требовал в свое распоряжение эту флотилию, намереваясь двинуться с ней к Константинополю; но из 300 шлюпок, выехавших из Брянска весной 1737 г. только четыре прибыли в Очаков в августе, да и то в таком виде, что еле могли держаться на воде. Это приключение тоже имеет свое объяснение: начальником адмиралтейства был теперь Остерман, хороший дипломат, но плохой моряк, и его помощник Головин, опытный и образованный моряк, добился в мае 1728 г. указа, в котором говорилось, что «некоторые начальники препятствовать воровству не могут, потому что сами воруют». Хотя намек был ясен, но Остерман оставался на занимаемом им месте до 1743 г.
Речные адмиралтейства в Брянске и Таврове были заброшены после упомянутого опыта, так, же как каспийские доки. В Петербурге и Архангельске выстроили в течение царствования 17 линейных кораблей, 2 канонерки и 7 фрегатов, имевших внушительный вид только на бумаге в рубрике расходов. Работали над каналами и кронштадской верфью, но не спеша и без специального назначения. Эта часть творения Петра Великого, слишком несогласная с континентальным характером страны, приходила все в больше упадок.
Флот, так же, как армия, продолжал получать офицеров из-за границы. Кадетский корпус, основанный в июле 1731 г. собственно не был военно-учебным заведением. Программа его не предвидела подобной специализации. Наряду с основаниями военных наук, кадеты – около 200 «шляхетских», дворянских детей – обучалось «юриспруденции», «танцам и музыке». Расход на содержание корпуса не превышал 30 000 рублей в год. Можно себе представить, как велось в нем обучение. По рапорту, поданному Минихом видно, что «обязательными для всех кадетов были только три предмета: Закон Божий, военные экзерциции и арифметика, остальным же наукам учился, кто хотел. Из 245 русских кадет только 18 учились русскому языку, 51 – французскому, 15 латыни и 237 – немецкому. Любителей геометрии нашлось всего 36 человек, а танцев 110». В 1739–1740 г. участились случаи краж, производимых кадетами. Виновных били кошками публично в зале корпуса и «писали в барабанщики, чтоб выше рядового никогда не производить».
И эта школа была единственной. Существовала еще Артиллерийская школа, и в ней первоначально было до 700 человек, но мало-помалу вследствие недостатка порядка и надзора, они все разбрелись кто куда.[223]
Великая задача народного образования, не затронутая предшественником Анны, и в ее царствовании осталась без практического решения.
По принципу, выставленному Петром, все дети «благородных» должны были учиться, но где и как? Дома могли иметь учителем только какого-нибудь деревенского дьячка, запиравшего своих учеников в тесную комнату, и уходившего затем по своим делам.[224]
Там учился класс привилегированный; для обучения народа не было сделано ровно ничего. От 1732 до 1735 года было открыто несколько начальных училищ в Астрахани и Казанской губернии, но только для крещеных татарских детей, с целью распространения православия.
В Петербурге, кроме упомянутых уже учебных заведений, существовала Академия Наук, как учреждение научное и образовательное. До 1733 г. в ней было всего 20 учеников, набранных из духовных училищ. «Оных половина взята с профессорами в Камчатскую экспедицию, из коих один удался, Крашенинников, а прочие от худого присмотра все испортились. Оставшаяся в С.-Петербурге половина, быв некоторое время без призрения и учения, распределена в подьячие и к ремесленным делам. Между тем с 1733 по 1788 г. никаких лекций в Академии не преподано российскому юношеству».
В 1735 г. вытребованы были вновь 12 человек в Академию из Московской Спасской школы, между которыми был и Ломоносов. Будущий творец русского языка с одним товарищем, которого тоже ждало блестящее поприще, Виноградовым, были отправлены за границу, за «море», по тогдашнему выражению. Прочие десять человек, оставлены без призору.[225]
В царствование Анны ряды ученого персонала, собранного Петром I, редеют. В то время, когда президентом Академии был лейб-медик Блюментрост, секретарь Академии Шумахер, тоже немец, малообразованный, но умевший заискивать расположение сильных, делал столько неприятностей ученым, которым часто вместо жалованья платил «грубостью», что после 1718 г. большинство: Герман, оба Бернулли и Бильфингер решились уехать из России.[226]
Из числа оставшихся наиболее серьезные, как Делиль и Байер, не ходили на заседания, куда показывались одни педанты, как Юнкер и Вейтбрехт, которые только и делали, что спорили и даже дрались.[227] И все это были иностранцы. Россия еще не могла доставлять академиков. Блюментроста сменили на президентском кресле Кейзерлинг, Корф, Бреверн.
В числе состоявших при Академии, мы находим для юстиции Гольдбаха; для астрономии – Делиля, Вингейма и Гензиуса; для анатомии – Дювернуа; для ботаники – Аммона, для высшей математики – Эйлера, для истории – Гросса и Байера – «профессора антиквитетов» (древностей). Делиль, кроме того, занимался картографией. Байер начал писать историю Алексея Михайловича, не зная ни слова по-русски. Но это не помешало ему сделаться главой школы, доказывавшей происхождение варягов, и не иметь соперников до появления Миллера, тоже немца – вестфальца, 20 лет от роду назначенного адъюнктом исторического и географического классов при Академии. Первым научным трудом Миллера был большой «Сборник статей, относящихся к русской истории, куда он вставил и рукопись „Повести временных лет черноризца Феодосьева монастыря Печерского“.[228] Миллер в 1732 не мог подозревать, что его Abt Theodosius есть тот же Нестор, так как Татищев привез в Петербург свою историю только в 1739 г. Вместе с тем Миллер увлекался этимологическими фантазиями, вследствие чего, например, по его мнению варяг значит морской человек от Varech, означающего все, что выбрасывается морем. Он выводил отсюда заключение, что основатели Русского государства были мореплаватели. Шумахер невзлюбил Миллера и отправил его в Камчатскую экспедицию. Благодаря этому, Миллер сделался настоящим ученым. Он привез из своего путешествия 20 томов заметок, в которых не все можно принимать безусловно на веру, но которые, тем не менее, представляют собой сокровища. Между прочим, Миллер основал в Петербурге «С.-Петербургские Ведомости», где, начиная с 1728 г., следуя примеру английских газет, касался в общедоступной форме всевозможных вопросов.
222
13 мая 1734 года показались на рейде 11 французских кораблей, которые также высадили войско на берег. 16 мая это войско атаковало русские ретрансимменты, и в то же время русские сделали в числе 2000 человек вылазку. Узнали, что французов было 2400 человек. Так в первый раз померялись русские с французами. «Русские офицеры и солдаты», по словам Миниха, «в сей акции превеликий кураж, охоту и радость оказывали, и ни чего так не желали, как чтоб французы еще сильнее пришли и в другой раз бы отведали».
223
«В Артиллерийскую школу был определен воспитателем штык-юнкер Алабушев. Алабушев тогда содержался в смертном убийстве третий раз под арестом; он человек вздорный, пьяный; редкий день приходил в школу непьяным. Напоследок, для поправления в школе порядка, еще определен был капитан Гринков; человек был как прилежный, так и копотливый и великий заика, однако, завел в школе порядок получше Алабушева и довел до того, что его старанием несколько человек из учеников пожалованы были в артиллерию сержантами и унтер-офицерами». (Данилов. Записки.)
224
Данилов так описывает свое первое учение:
«От роду моего лет семи или более, отдали меня в том селе, где отец мой жил, пономарю Филиппу, прозванием Брудастому, учиться. Учитель наш жил только один с своею женою, весьма в малой избушке. Приходил я учиться к Брудастому очень рано, в начале дня, и без молитвы дверей отворить, покуда мне не скажет „Аминь“, не смел. Памятно мне мое учение у Брудастого и поднесь по той, может быть, причине, что часто меня секли лозою. Так как нам, кроме обеда, никуда от Брудастого отпуска ни на малейшее время не было, а сидели на скамейках безысходно, и в большие летние дни великое мучение претерпевали, то я от такого всегдашнего сидения так ослабевал, что голова моя делалась беспамятна и все, что выучил прежде наизусть к вечеру, и половины прочитать не мог, за что последняя резолюция – меня, как непонятного, сечь. Брудастого жена, во время нашего учения, понуждала нас, в небытность своего мужа, всечасно, чтоб мы громче кричали, хотя б и не то, что учим». (Из «Записок» Данилова.)
225
Ломоносов по этому поводу говорит: «Готовый стол и квартира пресеклись и бедные скитались не малое время в подлости. Наконец, нужда заставила их просить о своей бедности в Сенате Шумахера, который был туда призван к ответу, и учинен ему чувствительный выговор с угрозами штрафа. Откуда возвратясь в канцелярию, главных на себя просителей студентов бил по щекам и высек батогами. Однако принужден был профессорам и учителям приказать, чтоб давали помянутым студентам наставления, что несколько времени и продолжалось, и по экзамену дали им добрые аттестаты для показу. А произведены лучшие в переводчики, прочие же распределены по другим местам, а лекции почти совсем прекратились».
226
Шумахер, по свидетельству Ломоносова, был прозван «бичом на профессоров» (flagellum professorum). Академики начали уезжать, «затем, что приобвыкли быть всегда при науках и, не навыкнув разносить по знатным домам поклонов, не могли сыскать себе защищения». (Пекарский. Дополнительные известия для биографии Ломоносова.)
227
Профессор Юнкер ударил профессора Вейтбрехта палкой и расшиб зеркало. Виновным был признан Вейтбрехт, «потому что», говорит Ломоносов, «он умел хорошо по латыни, напротив того Юнкер едва разумел латинских авторов, однако мастер был писать стихов немецких, чем себе и честь зажил и знакомство у фельдмаршала, графа Миниха». (Пекарский.)
228
У Миллера значится. «Древняя рукопись, содержащая Русскую Историю игумена Феодосия Киевского». Слова «игумена Феодосия Киевского» нас поражают: мы не знаем такого летописца; но мы не должны забывать, что имеем дело с трудом молодого иностранца, еще неопытного в языке рукописей. Из заглавия рукописи «Повесть временных лет черноризца Феодосьева монастыря Печерского», Миллер не понял сильвестровой приписки: «И мне, игуменцу» (т. е. бывшему игуменом) он приписал своему летописцу Феодосию, которого сделал преемником Сильвестра на игуменстве в монастыре св. Михаила. (Соловьев.)