Великой искупительной жертвой этого царствования и вместе с тем самым значительным представителем идей и народных стремлений, был Волынский. Поэтому мы остановимся несколько дольше на его истории, – во всяком случае любопытной и поучительной – начиная с его выступления на сцену, где мы его видим борющимся не за русских против немцев, но за немца против другого немца. Они тоже отчаянно грызлись! В 1735 г. со смертью Густава Левенвольда у Бирона стало одним врагом, а у Остермана одной опорой, меньше. Но последний и сам мог защитить себя. Во всех затруднительных делах внешних или внутренних, наученная опытом Анна обращалась к «оракулу», как тогда выражались. А выдвинутый вперед фаворитом Миних проявлял честолюбие еще большее, а главное, еще более обширные аппетиты.
После войны за польское наследство прошел слух, что Лещинскому удалось ускользнуть из Данцига только предложив победителю значительную сумму, и Ягужинский сделал запрос по этому поводу, но, повидавшись с Бироном, Миних добился, что запрос остался без ответа. Кто знает: может быть и поделились! По окончании турецкой войны фельдмаршал настаивал на продолжении враждебных действий; ему приписывали желание сделаться независимым князем Молдавии или Украины. Говорят, будто Анна сказала: «Миних очень скромен; я всегда думала, что он будет просить у меня титула великого князя московского.[240] Таким образом, большой заботой Бирона было преградить дорогу своему бывшему ставленнику.
Сначала он дал своим двум братьям поручение действовать в этом направлении. Но Карл, красивый мужчина – и больше ничего – только сумел встревожить герцогиню Мекленбургскую, уже вообразившую, что он готовится предъявить права на наследие Анны Ивановны вместе с Елизаветой. Она даже решила вызвать из Ревеля удаленного туда красавца Шубина, единственного способного, по ее мнению, отвлечь внимание Елизаветы от ее новой привязанности. Анна, не терпевшая отступления от нравственности в других, косо взглянула на это и запретила Карлу Бирону видаться с влюбчивой цесаревной, Шубина отправили в Сибирь, да в такую глушь, что Елизавета впоследствии с трудом могла разыскать его.[241] Фаворит после этого принялся за упомянутого выше Бисмарка. Отец его, родом из Вестфалии, служил в Пруссии, где у него было поместье Шенгаузен, и был комендантом крепости Кюстрина. Сын его, Рудольф Август, дослужился также на прусской службе до полковника, но, убивши своего слугу, он был принужден бежать в 1715 г. Но, получив прощение, он еще десять лет командовал Голштинским полком, пока новый подвиг не заставил его перебраться в Россию. Фаворит женил его на своей свояченице, некрасивой и болезненной девице фон Трейден, воспользовавшись его услугами в Митаве, где он имел успех, послуживший примером правнуку в его деятельности в Ганновере, наградил его чином генерал-майора и сделал лифляндским губернатором.
Но во внутренней политике и придворных интригах от этого юнкера совершенно не могло быть никакой пользы, а Ягужинский, возвращенный в 1735 г. из своих посольств, назначенный кабинет-министром и обер-шталмейстером по смерти Левенвольда, совершенно некстати умер в следующем году.
Артемий Петрович Волынский был последним из борцов, которого фаворит выдвигал таким образом в продолжение десяти лет. По своей жене, Александре Львовне, урожденной Нарышкиной, Волынский приходился родственником Петру I, что, вероятно, и побудило временщика, после того, как он собственноручно отдул Волынского палкой, назначить его сначала послом в Константинополь, потом командующим войсками, посланными в Персию, и, наконец, губернатором в Астрахань. Волынский всюду злоупотреблял своим положением, всюду отличался всевозможными излишествами. Не особенно образованный, но очень способный, нервный, страстный, беспорядочный, Волынский был одной из тех «широких натур», которые и теперь встречаются на Руси – могучих и способных на великие дела, но не знающих ни меры, ни удержу. Когда он скомпрометировал себя в Астрахани, Екатерина I спасла его, переведя в Казань, где он продолжал проявлять свои необычайные способности наряду с невообразимыми сумасбродствами и неудержимой страстью к лихоимству и проявлениями жестокой свирепости. Мы видели, что в 1730 г. его извещали о проектах конституционной реформы, возникших в Москве. Он сам написал один из них, проводя в нем идеи, дорогие среднему дворянству, к которому он принадлежал, хотя и производил себя от предка, павшего рядом с Дмитрием Донским на Куликовом поле и бывшего женатым на дочери героя. Избегнув в царствовании Анны нового следствия, благодаря родству с Салтыковым, он пробрался в конюшенное ведомство и ждал наследия после Ягужинского.
– Предвижу, что Волынский проберется в кабинет-министра, – говорил перед смертью последний; – но не пройдет и двух лет, как принуждены будут его повесить.
Остерман некоторое время отстаивал Кабинет против вторжения этого незваного члена, но в 1738 г. уступил и мог заметить, что на этот раз Бирон дал ему серьезного противника. Чтобы составить противовес «оракулу», новый назначенный член присоединился к Черкасскому, которого называли «телом» кабинета. «Душой» же был Остерман. Так как строгого разделения обязанностей между министрами не было, то Волынский стал вмешиваться во все дела, а, главное, постарался заручиться доверием императрицы, к которой ходил с докладами один. Он стал редко появляться в передней фаворита; но у последнего нашлись и более серьезные причины пожалеть о своем выборе.
Здоровье Анны начинало в это время внушать опасение и всех озабочивало неопределенное будущее. Конечно делались предположения о том, каким способом Бирон намеревается обеспечить свою будущность и будущность своей семьи. Он был на высоте своей власти. Цесаревна Елизавета не смела показываться в Петербурге, не предупредив временщика о своем приезде в выражениях не только вежливых, но и покорных. Княгиня Черкасская подписывалась в своих письмах к нему: «Ваша покорная раба», а дочь ее вышивала ему туфли.[242] Предполагали, что он хочет женить своего шестнадцатилетнего сына на племяннице императрицы, дочери принцессы Мекленбургской Екатерины Иоанновны, Анне Леопольдовне, у которой уже давно был жених, Антон, принц Брауншвейгский, ей очень не нравившийся. Рассказывали, что, заметив это, Бирон начал уговаривать императрицу поторопиться свадьбой и взял на себя уговорить непокорную невесту. Она ответила ему: «Скорей положу голову на плаху, чем выйду за принца Антона». Тогда Бирон предложил ей выйти за его сына: «Или тот, или другой».
Бирон всегда отрицал подобное намерение. Из одного его письма к Кейзерлингу видно,[243] что прусский министр подал ему эту мысль, говоря, что таким образом Курляндия сделается вассальной землей России, и Польша перестанет ее беспокоить. Но Бирон отверг подобный план. Принеся присягу Республике, Бирон не желал нарушать своей клятвы. Во всем этом достоверно только одно, справедливо или нет, но при дворе упорно держались в 1739 г. слухи о намерении Бирона заменить Антона Брауншвейгского сыном, и Волынский первый высказал свое негодование против этого «годуновского» намерения. Бирон узнал об этом, и война была объявлена.
Новый министр скоро заметил, что она склоняется не в его пользу. Вдруг, благосклонное до той поры ухо императрицы закрылось для его наговоров, между тем как Остерман, приунывший было, стал держать себя более уверенно. Увидев, что ветер переменился, Черкасский принял враждебный тон, и все придворные сразу повернулись спиной к тускневшему светилу. Волынский потерял голову. Он счел себя достаточно сильным, чтобы бороться со всеми, соединившимися против него. Скоро стало известно, что дом его сделался местом собрания целой клики недовольных, которым дали название «новой русской партии». Тут были и архиереи, и люди, состоявшие на государственной службе, и гвардейские офицеры, и писатели – Татищев и Кантемир – и лица, принадлежавшие к высшей знати, как Нарышкин и Урусов – человек тридцать, представлявших собой «интеллигенцию того времени», а также многие, чьи взгляды являлись смесью европейской культуры, введенной Петром Великим, с традициями старомосковских либералов, вроде Ордын-Нащокина. Медик цесаревны Елизаветы, Лесток, тоже принадлежал к этому кружку, что дало повод подозревать заговор в пользу цесаревны. Собрания происходили ночью, и споры и «вольные» речи тянулись целыми часами. Читали комментарии Юста Липсия на Тацита, а на полях писали параллели между Иоанной Неаполитанской и Мессалиной. Волынский написал: «Это она!» намекая на Анну. После отъезда гостей, он еще разговаривал с одним из своих слуг о независимом положении польских шляхтичей, «которым и сам король ничего не смеет сделать, а у нас всего бойся». К этому времени относится его «Генеральное рассуждение о поправлении внутренних государственных дел», о котором упомянуто выше. Хрущев отзывался об этом сочинения, что «эта книга будет лучше Телемаковой», а Волынский, в восторге от похвалы, говорил сыну: «Счастлив ты, что у тебя такой отец».