Заметьте притом, что до XVII века, среди постоянной политической и социальной анархии, такое разделение классов строго определялось правом сильнейшего. С IX века уже «Русская правда» (собрание законов) допускала, чтобы неоплатный должник делался рабом заимодавца, чтобы человека неспособного самого зарабатывать себе пропитание постигала та же участь: на него надевали ключ, как знак слуги. Когда в XVII веке укрепившаяся на прочных основаниях центральная власть справилась с анархией, закон о податях зиждился на тех же основаниях или скорее подкрепил их. Чтобы владелец земли мог платить следуемый с него налог государству, надо было, чтобы эта земля была обработана – и явилось крепостное право, прикрепление к земле со всеми его последствиями.
Здесь не было никакого принципа смягчающего эти последствия способного ослабить созданный ими антагонизм. На Западе, церковь, в течение веков имела по меньшей мере, умеряющее влияние. В древней Москве, так же, как и в современной России, церковь до последнего времени была только собранием священников и монахов, крупных земельных собственников, а следовательно владельцев многих крепостных. Она никогда не представляла собой ни интеллектуально смягчающего начала, ни возвышающего принципа. Поп Сильвестр, самый просвещенный из духовных лиц своего времени, сводил религию к исполнению богослужебных обрядов. Загляните в Домострой; прочтите в романе Лескова описание сильно идеализированного современного священника Туберозова: вы не увидите ни единого порыва к добрым делам.[297]
Другие источники нравственности, ума, свободы, развившиеся за поздний период в Западной Европе, отсутствовали в России до самого начала XIX века. Не было школ, не было литературных течений – всюду молчание и мрак.
Конечно, реформа Петра Великого внесла в так сложившееся общество сверху фермент экономического, умственного и социального переворота; но только через полтора века, в 1861 г., созрели плоды освобождения: процесс шел чрезвычайно медленно. Уже с этого времени, в общем определилась эволюция, которая должна была привести к освобождению сословия; но одно только дворянство сначала воспользовалось этой эволюцией, а положение крестьянина только ухудшилось. Возложив на земельных собственников сбор подушной подати, указ 1731 г. шел в разрез с освободительной тенденцией, благодаря которой пять лет спустя дворянство избавилось от вечной военной службы. Помещики могли оставаться в своих имениях; но, будучи ответственными за уплату подушной подати, они требовали, как необходимого противовеса более полного подчинения тех, кто, работая, позволял им выполнять их новые обязанности. И последовательные указы доставили им победу, все более и более ставя крестьянина в зависимость от земли, превращая его во внешний знак богатства, в ходячую монету. Стали считать число крепостных душами; душами платили взятки. Но и это с некоторой точки зрения было уже успехом: создался движимый капитал. До тех пор самое государство платило своим слугам землями, за неимением свободных денег, а владельцы в свою очередь, раздавали земли монастырям, чтобы получить царствие небесное. Но скоро на путь этого прогресса стала сознанная необходимость прикрепить вид богатства, подвижность, которая грозила отнять у земли ценность, получаемую ею только от этого подвижного капитала. И таким образом, крепостное право приняло, благодаря новым законодательным мерам, тот отвратительный облик, который мы видели в детстве, а Радищев так красноречиво отметил в своем разговоре с крестьянином, встретившимся ему на петербургской дороге:
– Да как же вы живете, когда обязаны ходить на барщину каждый день, даже в воскресенье работать на барина?
– А ночи на что?..
Картина получается очень похожая на ту, в которой один современник рисует – положение дел Франции во времена Лиги, в XVI в.:
«Недалеко от городов и укрепленных мест, крестьяне, которым посчастливилось раздобыть несколько мер ржи, собирались по трое и по четверо, как совы, впрягались в соху и в темноте, молча, точно тати, сеяли этот скудный посев».
Но тогда страна была на военном положении. Перенося в нормальную жизнь происходившие от этого условия существования и распространяя их на самый многочисленный класс населения, между тем как привилегированное меньшинство приняло преждевременно все наиболее утонченные формы современной жизни, мы увидим, что Россия XVIII и XIX века представляла зрелище возмутительное в другом отношении.
Общенародная поговорка: «Нет худа без добра», по-видимому, получила в этом случае совершенно неожиданное подтверждение. Ставя крестьянина еще в более обособленное положение, чем положение занимаемое его барином, – потому что государство и двор заставляли последнего приходить в соприкосновение с внешними влияниями – этот режим способствовал созданию в народной среде привычки к самоуправлению и сравнительной независимости, подобных которым не встречается нигде и никогда ни в одном европейском государстве. Кроме барщины, военной службы и подати, в сфере своих личных интересов крепостной был вполне предоставлен самому себе; он мог устраивать эту сторону своей жизни по своему усмотрению, и демократический строй сельских обществ, представляющий одно из любопытных явлений современной России, есть следствие этой исторической особенности, точно так же, как развитие в этих маленьких республиках некоторых добродетелей, духа здоровой инициативы и оригинальности национального характера, которым высшие классы, по-видимому, не одарены в той же степени.
Трудно было бы приписать Анне Иоанновне этот косвенный, отдаленный результат. С общественной и экономической точки зрения царствованию Анны Иоанновны можно скорее подвести следующий итог: по ревизии 1722 г. из шести миллионов жителей Великороссии, 172 тысячи, т. е. 2,9 % принадлежали к промышленному и торговому сословию. Переписи же 1742 и 1747 годов указывали всего 195 тысяч этой категории на шесть миллионов четыреста тысяч всех жителей – следовательно 3 %. Т. е. развитие почти не шло вперед.
Как я уже сказал, это царствование вследствие причин, которые я пытался выяснить – было временем «топтания на месте».
Анна слегла 5 октября 1740 г. и уже не вставала. Вопрос о престолонаследии после ее смерти в принципе был решен уже в 1731 г. высочайшим манифестом, назначавшим наследником престола будущего сына племянницы императрицы, имевшей всего тринадцать лет и еще не выданной замуж. Все подданные должны были присягать этому, еще не существовавшему наследнику. Мать его перешла в православие только через два года после этого, и стала называться уже не Елизаветой – Екатериной – Христиной, но Анной Леопольдовной. В то же время шталмейстер Карл Левенвольд, которому было поручено отыскать жениха для нее, объезжал германские дворы и вернувшись, предложил маркграфа Карла прусского или принца Антона-Ульриха Бевернского из Брауншвейгского дома, зятя наследного принца Прусского. Лично, Левенвольд отдавал предпочтение второму, и его мнение взяло верх, несмотря на протест Остермана, стоявшего за прусского принца.