Что же думал обо всем этом Антон-Ульрих? По свидетельству Мардефельда, он был недоволен, но нашел утешение в чувстве свободы и в хотя бы скромной доле власти. Супруги по последнему поводу часто ссорились. Об одной из этих ссор, особенно бурной, упоминает Мардефельд в 1741 году: назначение без его ведома нескольких сенаторов показалось герцогу более обидным, чем почести, открыто доставшиеся графу Линар. Но он торжествовал в этих пререканиях столь же мало, как прежде в столкновениях с Бироном:
«Так как этот разговор начался случайно и герцог не имел времени предварительно переговорить со своим ментором Остерманом, то великая княгиня взяла верх. Герцог подчинился. С тех пор он мягок как перчатка… Это было его счастье, что она, вследствие лени, предоставила ему дела, чтобы самой заниматься удовольствиями, и что таким образом он стал необходим. Увидим, продолжится ли это, когда у нее будет фаворит. Она его не любит, он получил разрешение ночевать с ней только после отъезда Нарцисса (Линара)».[327]
К чести Антона-Ульриха надо заметить, что причиной вышеупомянутой ссоры, было, главным образом, назначение на должность обер-прокурора Сената некоего Брылкина, темной личности, который отличился в 1735 году, покровительствуя интриге Линара и, как уверяют, имел личный успех у Анны Леопольдовны, что несколько сомнительно ввиду его некрасивой наружности.[328]
Чтобы сопротивляться своей супруге, Антон-Ульрих требовал помощи Остермана. Но разве Миних не был главным лицом в наследстве Бирона? Он был им без сомнения на другой день после своего ночного подвига, но, и без содействия будущего мужа Юлии, он ощущал нетвердость положения, основанного на дворцовой революции.
Манифест, данный тотчас после ареста Бирона, назначал организатора переворота первым министром и вторым лицом после отца императора. В то же время ему была дарована сумма в сто тысяч рублей, – он был жаден до денег, – и вслед за этим еще семьдесят тысяч рублей, на постройку дома на Васильевском острове – нынешний Морской корпус, – который он кончал, обращая внимание на то, чтобы скульпторы изображали его военные трофеи и побольше закованных турок.[329] Надо было, однако, подумать и о властолюбии противников. Не будучи в состоянии взять себе все, фельдмаршал постарался удовлетворить их, но так, чтоб они не мешали ему. По его указанию, пост канцлера, незанятый после смерти старого Гаврилы Головкина, был предоставлен князю Черкасскому, а чтобы Остерман не считал такое назначение немилостью, взяли предлогом его случайные занятия флотскими делами, чтобы назначить его генерал-адмиралом. Черкасский был полное ничтожество, и ему дали в товарищи такое же ничтожество, Михаила Головина, в должности вице-канцлера. Таким образом, в действительности Миних распоряжался бы управлением иностранных дел.
Не было остроумно с его стороны предполагать, что генерал-адмирал останется доволен такой комбинацией. «Оракул» уже давно укоренился в ведении иностранных дел. В этих конфликтах бывший вице-канцлер нашел себе драгоценного союзника в лице Антона-Ульриха. Последнего Миних ожесточил тем, что, предоставив ему титул генералиссимуса, принадлежавший короткое время Меншикову, присовокупил некоторые выражения, показавшиеся ему оскорбительными; так в указе было сказано, что фельдмаршал, из-за своих заслуг имеющий право на этот титул, уступает его из уважения к его высочеству. Кроме того Антон-Ульрих понял, что Миних представляет ему быть начальником только по имени и давал только тень власти.
Точно также было оскорблено самолюбие и других лиц. Левенвольд, друг Остермана, и Михаил Головкин, недовольный подчиненным положением, стали на сторону адмирала. Стольким врагам фельдмаршал мог противопоставить только благодарность женщины, легкость характера которой он хорошо знал. И как раз Остерман решился взять эту, плохо защищенную крепость. Он против своей привычки, стал часто посещать дворец. Каждый день, в разговорах с Анной Леопольдовной, он настаивал на том, что опасно оставлять и ее, и государственные интересы в руках столь надменного человека, что блестящий военный, победитель при Ставучанах не был хорошим администратором, что об этом свидетельствуют, как турецкая война, так и польская.
Это были удачные аргументы; сам Мардефельд, который не мог не быть доволен новым порядком, разделял мнение врагов фельдмаршала о его талантах. «Он красив собой», писал он в это время, «трудолюбив и красноречив; у него большой талант к воинскому делу, но к тому, которым он занимается теперь, ни малейшего», вообще его ум более поверхностен, чем глубок. Его скупость, настоящая splendida araritia, заставила его продавать иностранным государствам свою дружбу и свои намерения на вес золота. Так как он крупный невежда, то обращается за советами к своему брату, несмотря на педантическую эрудицию, лишенному и тени здравого смысла.[330]
К его несчастью, идя по следам Меншикова, новый министр заболел, как он, в декабре. Этим воспользовались, как и тогда. Январским указом, изданным без ведома жениха, был назначен пересмотр министерских должностей, причем фельдмаршалу предоставлялись военные дела, а внутренние вновь передавались Остерману. Он подчинился, но почувствовал, что данная ему малая власть, и та ускользает из его рук. Когда он являлся к регентше, она не могла принимать его и отсылала к генералиссимусу, с которым он мог говорить только, как подчиненный. В марте он попробовал последнее средство: просьбу об отставке и одну минуту мог льстить себя надеждой, что оно помогло.
Испуганная мыслью остаться без помощи человека, помогшего ей поразить Бирона, Анна Леопольдовна воскликнула, что не может обойтись без его услуг. Остерман успокоил ее: ведь бывший регент в Пелыме! И отставка была принята, милостиво дарована по просьбе фельдмаршала, ввиду его лет и болезней. Посланником Франции и Австрии, регентша объяснила, что отставленный министр склонный давать преимущество Пруссии, препятствовал ее твердому намерению придти на помощь венскому двору.[331]
Торжествуя, Антон-Ульрих хотел объявить указ при барабанном бое; но гнев фельдмаршала произвел переполох во дворце. Вспомнили ночь 8-го ноября, и в то время как, по приказанию регентши, три сенатора отправились к раздраженному воину с оскорбительными извинениями, целый полк шпионов следил за каждым его шагом. Регентша и генералиссимус каждый день меняли свою спальню. Они успокоились только, когда фельдмаршал переехал в свой отстроенный дом на Васильевском острове, и река отделила его от тех, кто его так боялись. Если бы не Юлия Менгден, покровительствовавшая своему соотечественнику, его, может быть, и совсем удалили бы.
Это тоже была революция, третья в году; на этот раз она имела более важное значение, чем простые внутренние беспорядки. Ссора двух немцев была связана с другой распрей, разыгрывавшейся между двумя Германиями – Германией Марии-Терезии и Германией Фридриха II.
Преданный Пруссии, из-за очень звонких аргументов, Миних в короткое время своей власти, поспешил закончить трактат, набросанный Бироном. Он даже хотел, несмотря на то, что Мардефельд на этом не настаивал, послать в помощь Фридриху двенадцатитысячное войско. Король мало этим интересовался, он не хотел казаков под своей командой! Миних полагал честь русским в том, чтобы одолеть общих врагов общими силами. Но каких врагов? Бирон не предвидел сюрприза, который доставили Европе последствия смерти Карла VI: нашествия прусской армии в Силезию. Миних столь же мало думал об этом. Остерман, один, в разговорах с Анной Леопольдовной упоминал о том, что теперь случилось. У России оказались два союзника, которым она обязалась помогать и которые воевали друг с другом! Надо было выбирать, а какой стороне будет дано предпочтение, ясно показывали падение Миниха и возвышение Остермана, главного устроителя союза с Австрией.
Мардефельд не смутился этим, и обстоятельства подтвердили его оптимизм.
Победитель Бирона, Миних, был побежден Остерманом. Ни тот, на другой не имел способностей диктатора; оба были одинаково бессильны энергично взяться за власть, даже за ту, которая колебалась в слабых руках женщины, лишенной ума и воли. Анна Леопольдовна оказалась совершенно неумелой в делах управления, но ей хотелось управлять или хотя бы показывать вид, что она держит бразды правления; ее близкие, с Юлией Менгден во главе, хотели помочь ей, рассчитывая на великодушие иностранных посланников. Такое положение вещей давало достаточные основания для спокойствия Мардефельда, но было чревато угрозами для России.