Родившаяся в памятный день 19 декабря 1709 года, когда Петр вернулся после победы под Полтавой, Елизавета была в тех летах, когда, после многих неудач, люди перестают думать о властолюбии. Она, действительно, давно оставила такие мысли. Деятельная или, по крайней мере, оживленная при Петре II, при Анне Иоанновне она должна была сдерживаться и постепенно дошла до равнодушия, которому способствовало злоупотребление удовольствиями. Образования она не получила. Ее мать, «по важным причинам», как она выражалась, заботилась об том, чтоб она говорила по-французски и хорошо танцевала менуэт. «Важные причины» известны. Менуэт должен был произвести впечатление в Версале; это, по мнению Екатерины, было все, чего могли требовать от принцессы. Сама царевна не думала восполнить пробелы своего воспитания. Она никогда не читала, проводя время в охоте, верховой и лодочной езде, в заботах о своей красоте, хотя и действительной, но грубоватой. Ее лицо, с неправильными чертами, освещалось удивительно прекрасными глазами, но портилось коротким, толстым и приплюснутым носом, который она не любила, чтоб воспроизводили на портретах. Шмит, знаменитый гравер, должен был изменить его очертания, когда работал с картины Токэ;[346] по той же причине Елизавета не позволяла снимать себя в профиль. Но она была хорошо сложена, у нее была хорошенькая ножка, тело твердое, цвет лица ослепительный, ненапудренные волосы прекрасного рыжего оттенка; от всей ее особы веяло любовью и сладострастием. В юности, в костюме итальянской рыбачки: в белом лифе, в короткой красной юбке, в маленькой шляпке, с крыльями за плечами – молодые девушки носили их в то время до 18 лет, – она была неотразимо хороша, так же, как впоследствии, когда надевала мужской костюм, выделявший ее полную, изящную фигуру. Она возбуждала мужчин, очаровывала их своей живостью и веселостью. «Всегда в движении», говорил саксонский уполномоченный Лефорт, «беспечная», остроумная, насмешливая. Казалось, что она родилась для Франции, ибо любила фальшивый блеск».[347]
В январе 1722 г. в ее совершеннолетие, Петр перед большим собранием, ножницами обрезал ее крылья.[348] Ангел превращался в женщину. Мужчинам не понадобился символ, чтобы убедиться в этом. Дав кое-что вперед своему жениху, бедному Карлу Августу Голштинскому, она развратила Петра II и обманывала его с красавцем Бутурлиным. Ее называли «Венерой», а серьезную и, долгое время добродетельную, сестру ее Наталью Алексеевну «Минервой». Покинутая племянником, которому она на это дала много поводов, «Венера», стала просто развратничать, «делая», – как писал Лирия, – «с бесстыдством вещи, которые заставляют краснеть даже наименее скромных».[349] В своем доме в Александровской слободе, (знаменитой ужасами совершенными в ней Иоанном Грозным) Елизавета собирала самое дурное общество; когда же Анна заставила ее переселиться в Петербург, она продолжала делать то же в отдаленной окраине города. Она жила в тени, почти бедно, в постоянной нужде, окруженная шпионством. В 1735 г. заключили в тюрьму одну из ее прислужниц, по обвинению, что она говорила дурно о Бироне. Было намерение подвергнуть тому же и царевну.[350] Она одевалась просто, обыкновенно в платье из белой тафты на темной подкладке, «чтобы не делать долгов», говорила она впоследствии Екатерине II. Если бы я сделала долги, я могла погубить свою душу; если б я умерла, никто не заплатил бы моих долгов и я попала бы в ад, а этого я не хотела». Но платье из белой тафты с черной подкладкой должно было напоминать также о вечном трауре и служить в некотором роде знаменем. В большую тягость ей были ее родственники, эта ужасная семья литовских мужиков, – три дяди, две тетки, – присвоивших себе аристократические имена и титулы, но лишенные материальных средств и преследуемые презрительным отношением к ним Анны. Она воспитывала за свой счет двух дочерей Карла Скавронского, старшего брата Екатерины I, и собиралась выдать их замуж.[351] Аристократия пренебрегала ею, как из-за незаконности ее рождения, так и из-за качества ее привязанностей. Чтобы составить себе какое-нибудь общество, она поневоле опускалась ниже и ниже, следуя в этом, как дочь служанки, своим природным наклонностям.
Вот что называют ее популярностью.
В Александровской слободе она сходилась как с подругами с деревенскими и маковниками, принимая участие в их хороводах и песнях. В Петербурге она открыла свой дом гвардейским солдатам. Она делала им подарки, крестила у них детей, и кружила им головы вызывающей улыбкой и «глазками». «Ты кровь Петра Великого!» – говорили они ей. Но она показывала им также, что в ее жилах течет кровь бывшей прачки, служившей утехой старым служакам под стенами Мариенбурга.
Елизавета редко показывалась даже в торжественных случаях и держала себя тогда серьезно и грустно, как бы с видом молчаливого протеста, ясно показывавшего, что она не отреклась от своих прав. Об этом можно также было догадываться по некоторым поступкам, внушенными ей без сомнения окружающими потому что, лично, ей всегда не хватало инициативы. Она посетила несчастного Лопатинского, извлеченного из тюрьмы Анной Леопольдовной, после того как его уже считали умершим.
– Узнаешь ты меня?
Разбитый долгим заключением, старик некоторое время садился припомнить, затем вдруг выпрямился с радостным выражением:
– Ты искра Петра Великого!
Она оставила ему триста рублей, – и рассказы об этом пошли по церквам и монастырям.
Но все же цесаревна жила покинутая и полузабытая. Она была красива, но полнела, и английский посол Финч, говорил, вспоминая слова Цезаря у Шекспира, что «Елизавета слишком полна, чтобы быть заговорщицей». Говорили, что она уже замужем, за Алексеем Разумовским, певчим малороссом, замеченным ею в церковном хоре Анны Иоанновны. И очевидно он не был человеком, способным побудить ее выйти из пассивной, ленивой неподвижности, благодаря которой, она, по словам ла Шетарди, «была робка в самых простых поступках». Красавец хохол бывал иногда «буен во хмелю», но буйство ограничивалось только сокрушением мебели. Из числа людей стоявших близко к Елизавете были братья Шуваловы – Александр и Иван, – инициативы тоже было трудно ожидать, а Михаил Воронцов, женатый на одной из Скавронских, был олицетворенная сдержанность и вместе с тем осторожность.
Во время своего всемогущества, регент Бирон, как будто пытался приблизиться в ореоле своего сияния к этой затуманившейся звезде, и это произвело некоторое волнение, как между приверженцами, так и между врагами цесаревны. После того, казалось, будто она искала сближения с находившимся в немилости Минихом, и ставленники Антона-Ульриха получили приказ арестовать экс-министра, если увидят его выходящим от Елизаветы. Однако говорят, что он посещал ее переодетым. Но свидания не имели видимых последствий. Миних прежде советовал Бирону заточить цесаревну; она, по-видимому, не забыла этого, и все согласились, что с этой стороны нечего бояться, но не на что и надеяться. А между тем готовилось событие, которому суждено было рассеять эти предположения, и это событие готовилось не в кабинете ла Шетарди…
В то время как среди приближенных к цесаревне не находилось человека, способного внушить ей сознание роли, которую она может играть, и дать ей средство для осуществления этих стремлений, в более отдаленных сферах, имевших сношение с Елизаветой, было много людей, волновавшихся и возмущавшихся ее бездеятельностью. Гвардейские казармы волновались. Мужество и готовность служить тех сил, к которым обращались устроители государственных переворотов и своих дел, испытываемые в продолжение нескольких месяцев, пробудили в этих силах их честолюбие, но не удовлетворяли ему. Гвардейцы помогали потому, что дело нравилось им самим, придавая им значение и случай требовать наград; но каждый раз у них появлялось чувство, что было бы лучше, если бы плоды их трудов пожинали не Бирон, Миних или Антон-Ульрих. И это не потому, чтобы среди них было сильно развито национальное чувство. Между гвардейцами было очень много иностранцев – даже простых солдат. Но те другие иностранцы, которые, ссорясь между собой, проявляли притязания командовать ими, сверх того, управляя Россией, имели в их глазах мало привлекательного и внушительного. Бирон и Миних довели себя, каждый в свою очередь, до того, что первый попался как простак в западню, а второго прогнали, как лакея; Антон же Ульрих, отец императора и генералиссимус покрыл себя позором и сделался смешным между Юлией Менгден и Линаром. Анна Леопольдовна не была зла; гвардейцы легко простили бы ей уклонение в ее домашней жизни; но они никогда не видали ее. Она запиралась с фаворитом и фавориткой. Так как перемена государя представлялась теперь делом очень легким, то гвардейцы предпочли бы Елизавету, не потому, что она была «искрой Петра Великого», но потому что она была доступна всем, приветлива и снисходительна; потому что та мрачная жизнь, которой другие заставляли жить Россию, без сомнения, должна была превратиться в веселую, как «глаза царевны», – уж не говоря о том, что эти глаза сулили наиболее предприимчивым. Воспоминание о Шубине преследовало воображения, и рассказы, ходившие о нем, больше сделали для успеха дочери победителя при Полтаве, чем его слава.
350
Есипов. Заметка в «Историческом вестнике», 1880, март. Schmidt. Materialien zu der russishen Geschichte. 1772.