Осенью ночь наступает быстро. Вроде и проскакал-то царевич немного, как дорогу заволокла темень, начался холодный обложной дождь. А царевич одет легко, сразу промок до нитки. Конь от резвого бега горяч, со спины его валит пар, а Ивана начала колотить дрожь. Ко всему он, видно, сбился с дороги и понял, что Масальского ему не догнать. Коня он повернул назад, да поздно. Где дорога домой — бог ведает? Пришлось опустить поводья, дать жеребцу волю, он-то дорогу найдет.
К слободе подъехал только утром. Озноб сменился ломотой в теле и жаром. Встретила его Марфута и сказала, что сына у него не будет. Про ночное посещение царя повитуха на всякий случай промолчала.
Царевич кинулся в опочивальню жены. Елена лежала на том же рундуке, в бреду вскрикивала: «Ирод ты, ирод... В мученьях подохнешь, убивец!» Около нее хлопотали иноземный лекарь, две няньки. Они расступились. Царевич опустился на колени около рундука, положил ладонь на пылающий лоб жены:
— Касатонька ты моя, очнись. Будет у нас сын. Еще будет... — Елена услышала знакомый голос, открыла глаза. Приподняла голову, простонала:
— Он... его... ногой, по темечку. Он...—голова ее снова упала на подушку. Елена и царевич меж собой никогда не называли царя по имени. И Иван сразу понял, кто это ОН и что случилось. Лекарь тронул его за плечо:
— Отойти, царевич. Ей отшень покой натопен.
Иван, пошатываясь, вышел из опочивальни. Ломило
голову, кровь стучала в висках, знобило. «Что творится на белом свете, господи! Он же дитя убил! Внука своего». Царевич сжал кулаки, и сразу в разгоряченную голову пришла мысль идти к НЕМУ, выплеснуть в его рожу всю свою ненависть, броситься на него, схватить за горло, душить, рвать и топтать его костистое тело. Пусть его схватят потом, пусть предадут смерти, это не пугало царевича.
ее ;
Он побежал по переходам, на ходу неизвестно зачем сбросил меховой терлик прямо на пол, остался в легком турском расписном шелковом кафтане. Потом сорвал с головы шапку, может оттого, что ему было жарко и душно, откинул ее в сторону. На лестнице встретил Федора. Брат схватил его за рукав, заговорил умоляюще:
— Не ходи, братец, к нему, не надо. Ты, Иванушка, добрый человек... не надо, сохрани тебя господь.
— Пусти, блаженный! — Иван вырвал рукав, но брат ухватил его за полу кафтана:
— Не сердись, Иванушка... негоже так. Ну пережди денек-другой...
Иван оттолкнул Федора, бегом, гремя сапогами по ступеням, спустился вниз, столкнулся с дьяком Спиридоном:
— Где он?!
Умный дьяк сразу понял, куда и зачем стремится Иван; ухватился за пояс:
— Охолонь, царевич, погоди. Государь в Крестовой палате, молит-ся богу. Благоразумен будь.
— Не мешай, дьяче! Я задушу его! А ты... ты бумаги мои в случае чего, сожги. А людям скажи—он дитя мое убил!
— Зачем? Вся слобода знает...
Около Крестовой палаты на мягкой скамье сидели Борис Годунов и Александр Нагой.
— Он там? — Иван тяжело дышал. Годунов встал перед ним, загородил дверь. — Пусти, Борис! Мне надобно.
— Он ждет тебя. Только чуток обожди, посиди с нами. Молитву кончит, тогда уж.
Крестовая палата невелика. Справа — изразцовая печь, слева — кресло. Стол небольшой, скатерть рытого турецкого бархата расшита красивыми цветами. Лавок в палате нет, есть рундук, на нем подушки золотные, атласные с кистями. Пол сплошь покрыт толстыми коврами, вытканными багряными узорами по красному полю. В палате полутьма, окна занавешены наглухо, только одно узкое, как бойница, окно освещает аналой, на котором раскрыто евангелие. На подставке большое серебряное распятие Христа.
Царь в старой черной рясе стоит на коленях перед распятием, спиной к двери. Голова запрокинута в молитве, видна только лысина и взлохмаченный пушок на ней. Царевич, ступая неслышно по мягкому ковру, вышел на середину палаты, остановился. В дверях встал Годунов. Царь будто не слышал прихода сына, он только усилил голос в молитве. Царевич понял, отец лицедействует.
— Боже правый, боже крепкий, боже бессмертный,— монотонно молился царь. — Коль прознаша ты про грехи смиренных слуг своих, в руце свои возьми судьбы наши дланью господней препроводи нас, грехи наши отпусти и прости. — И тем же голосом: — Кто взошед в хижины моя?
— Царевич у ног твоих, — Годунов, сказав это, отступил, скрылся за дверью.
— Встань одесную меня, сын мой, помолимся.
— У меня грехов нет, — ответил царевич.—-Мне замаливать нечего. И я не молиться к тебе пришел.
— Все мы грешники, сын мой. Молитвой и постом повинны искупать грехи наши. Встань одесную!