— Есть сны, а есть толкователи снов, — глубокомысленно произнёс Куравлёв.
— Растолкуй этот сон.
— Ну, должно быть, это море житейское, и мы идём среди волн моря житейского.
— А почему мне было так тревожно, и я проснулась в страхе?
— Море житейское полно тревог.
— Налей мне ещё вина.
Она жадно осушила бокал, и он увидел, что красное вино сделало её губы тёмными.
— Давай сегодня напьёмся, — сказала она. — Того требует море житейское.
Куравлёв заказал ещё одну бутылку. Он собирался сказать Светлане о своей поездке в Афганистан. Но не решился. Было много мучительного и неясного, что таилось в этой поездке. Того, что касалось их обоих и того офицера, что сражался в азиатской пустыне.
— В этом сне ты от меня уходишь. Ты не уйдёшь от меня?
— Далеко не все сны сбываются.
— От меня все уходят. В детстве у меня был котёнок, и он ушёл от меня. Был чудесный пёстрый попугайчик, и он улетел. Была близкая подруга, и она умерла. Был муж, и он уехал в Афганистан, и там его убьют. Ты не уйдёшь от меня?
— Не уйду.
— Мы поплывём по морю житейскому, а потом нас подхватит ветер и унесёт далеко-далеко, в какую-нибудь неизвестную страну, где горы, пальмы, эвкалипты, рынки, полные смуглых говорливых людей, которые запрягают в тележки маленьких лохматых лошадок, а сами носят широкополые соломенные шляпы. Мы будем жить в скромном домике, и у нас будет своё дерево с плодами манго или с каким-нибудь сладким орехом. Я буду срывать плод и приносить тебе. Мы забудем о России. Тут будет смута, война, а мы станем жить у гор и любоваться своим деревом. У нас родятся дети. Вырастут и разъедутся, а мы останемся вдвоём. Будем стариться вместе с нашим деревом. Ты станешь старичком, будешь сидеть под деревом, а я стану закрывать тебе ноги пледом. Хорошо?
— Хорошо.
— Интересно, какая я буду в старости?
— Ты будешь красивой. Такие, как ты, ив старости остаются красивыми.
— Я красивее твоей жены? Не отвечай. А ты красивей моего мужа.
Было видно, что она опьянела. Её глаза стали уже, а слова — медленными, она произносила их нараспев. Куравлёв видел её, как сквозь волнистое стекло. Всё сладко плыло, а то вдруг разгоралось и мягко гасло.
Компания за дальним столом поднялась и двинулась к выходу. Впереди шла курящая женщина. Она не расставалась с сигаретой. Дым шёл изо рта, из ноздрей, из волос, из карманов жакета. В ней что-то тлело. Академик Сахаров послушно за ней поспевал.
— Как паровоз, а они прицепные вагоны, — сказала Светлана.
— Я еду в Афганистан, — произнёс Куравлёв.
Казалось, она не услышала. Её глаза замерли и оставались недвижными, словно сказанные Куравлёвым слова она не сразу поняла.
Она медленно повернулась к нему и спросила:
— Зачем?
— Командировка. Посылает газета.
— Зачем тебе ехать?
— Хочу написать об этой войне. Там нет писателей, и никто не напишет об этой войне. А я напишу.
— Зачем? Тебя убьют. Я больше никогда тебя не увижу. Боже мой, какая несчастная судьба! От меня все уходят!
— Я вернусь, и мы будем вместе.
— Там ты встретишься с моим мужем, с Андреем. Вас убьют обоих. Не езди, умоляю!
— Еду ненадолго, на месяц.
— Что ж, поезжай, — вяло сказала она. — Поезжай. — Голос её стал тусклым, и вся она померкла, погасла, хотя только что сверкала своей красотой.
Куравлёв увидел, как в зал вошли Макавин и Петрова. Макавин пробирался к столику крадучись, виновато, не глядя в сторону Куравлёва.
— Пойдём погуляем, — сказала Светлана. — Что-то мне душно. Должно быть, я много выпила.
На улице мело. Под фонарями летело, мелькало. Окна домов мутно желтели. На плечах и шапках прохожих белел снег.
Они спустились к Тверскому бульвару. Памятник Тимирязеву одиноко высился в снегопаде. На голове у него сидел белый колпак. Они шли по бульвару туда, где далеко сквозь деревья сверкала Пушкинская площадь. Останавливались, и он её целовал. Её губы были вялые, не откликались на поцелуи, глаза закрыты.
В стороне за оградой мутно белела церковь. В церковном оконце теплился огонёк.
— Я хочу зайти в церковь, — сказала она. — Я грешная, негодная. Я изменяю мужу, который в это время умирает в пустыне. Я хочу увести тебя из семьи. Бог меня за это накажет.
Она потянула Куравлёва в сторону, туда, где светил огонёк.
Церковь была пустой, с погашенными огнями. Только светилось несколько лампад, и догорали в подсвечниках свечи. Но воздух был тёплый, душистый, в нём ещё летало дыхание прихожан, тихое эхо песнопений. В тёмных углах притаились кадильные дымы. Иконостас в сумраке продолжал светиться ликами, крыльями и плащами.