Такова была суть разговора Куравлёва с Франком Дейчем. Таков был драгоценный улов, что удалось выудить из мутных глубин демократа. Оставалось продолжить исследования.
Глава двадцать седьмая
Ему позвонили из секретариата и сообщили, что он представлен к правительственной награде, ордену Трудового Красного Знамени. Просили явиться в Кремль к назначенному часу.
Кремль был чудесен в это майское утро. Сияли в синеве золотые кресты. Круглились поднебесные колокольни. Брусчатка была голубой. На клумбе в сквере пламенели тюльпаны. Кремль, как небесный остров, плыл над Москвой, над её розовыми далями. И всё в Куравлёве ликовало, счастливо отзывалось на звоны древних и таких родных соборов.
По широкой лестнице его провели в зал. Не тот, с нишей, в которой стоял беломраморный Ленин и проходили торжественные съезды. А в Георгиевский зал с золотыми надписями по белому мрамору, с хрустальными люстрами, ослепительными, как солнца.
В зале были расставлены кресла, возведён невысокий подиум. В креслах уже сидели те, кто был удостоен наград. Здесь был знаменитый врач, исцелявший безнадёжно больных детей. Лётчик-испытатель, поднимавший в небо новый истребитель. Куравлёв не запомнил его фамилию, но знал в лицо. Сидели инженеры, конструкторы, архитекторы. Он разделял вместе с ними их успех. Его книга ценилась страной так же, как новый мост через Обь или искусственные кристаллы для лазеров. Куравлёв смотрел на золотые надписи с перечнем героических полков, батарей, экипажей, которые когда-то сражались на севастопольских бастионах, дали бой превосходящим силам японцев, атаковали неприятеля под Плевной и Шилкой. Куравлёв был среди них, принят в их бессмертное воинство, отстоявшее Отечество.
Начались награждения. Награды вручал не секретарь ЦК Зумянин, оставивший пост по болезни, а другой секретарь — Бакланов, — ответственный за военно-промышленный комплекс и космические пуски. Он стеснялся, плохо говорил, неправильно произносил имена. Когда Куравлёву вручили орден, тяжёлый, литой, с алым знаменем и красной звездой, он заметил, как у Бакланова дрожат руки, и глаза на бесцветном лице смотрят беспомощно.
Всем разливали шампанское. Бакланов обходил награждённых и чокался. Куравлёв вдруг подумал, что этот могущественный человек обязательно, неведомыми Куравлёву пружинами связан с заговором. Сейчас он чокнется, произнесёт несколько незначительных слов и скроется в правительственных кабинетах. Станет недоступен, окружённый охраной, позабыв о Куравлёве, занятый самолётами, ракетами, кораблями. Сейчас тот момент, когда Бакланов ещё доступен, возможен между ними разговор. И не зная, о чём разговор, услышав слова поздравления, Куравлёв произнёс:
— Олег Дмитриевич, почему перестройка разрушает страну? Мы становимся не сильнее, дружнее, свободнее, а рассыпаемся, ненавидим, утрачиваем связь с государством.
Куравлёв подумал, что Бакланов вскипит, оборвёт его начальственным окликом, поднимется и уйдёт. Но Бакланов остался сидеть. Его глаза были растеряны и печальны, речь невнятна и сбивчива:
— Михаил Сергеевич контролирует перестройку. Мы уже проходим самые трудные времена. Скоро станет легче. Возникают контуры нового Союза.
— Олег Дмитриевич, возникают контуры заговора. Существует проект, в котором все расставлены по шахматным клеткам, а в чём игра, не ясно. В один прекрасный день мы очнёмся без доски, без шахмат, без государства. Бондарев сказал: “Горбачёв зажёг фонарь над пропастью”.
Бакланов долгим печальным взглядом смотрел на Куравлёва. Его немолодое лицо от частого соседства с алюминием, сталью, композитными материалами было серым, металлически тусклым.
— Об этом можно поговорить, — тихо сказал он. — Заходите ко мне. Мой помощник вас пригласит.
— Зачем откладывать? Времени не осталось. Мы должны обнаружить заговор и спасти государство.
— Что вы предлагаете?
— Забудьте субординацию, Олег Дмитриевич. Забудьте неотложные дела. Прямо сейчас из Кремля едем в ЦДЛ, обедаем и поговорим. Нам никто не будет мешать.
Куравлёв изумился своей дерзости. Сделанное предложение ещё недавно не могло прозвучать. Но в мире что-то сместилось. Исчезли запреты, сословные препоны, величавость одних и робость других.