Куравлёв покидал Переделкино, чувствуя, что поток продолжает его нести, ударяет о брега, открывает за поворотами неожиданные горизонты.
Заговор разрастался. Он был близко, заговорщики окружали Куравлёва, здоровались, говорили любезности, тонко прощупывали. А он был беспомощен. Чувствовал, что где-то рядом пролегает обнажённая жила, но её невозможно тронуть руками.
Глава тридцатая
Франк Дейч не обманул. Куравлёв получил приглашение в ЦК на приём к секретарю ЦК Яковлеву. То был могущественный человек, слывший настоящим автором перестройки. С его слов Горбачёв вещал об “общечеловеческих ценностях”. Вторя Яковлеву, Раиса Максимовна лепетала о “Европе — общем доме”. По его велению смещались редактора газет и телевидения. И множество видимых и невидимых интриг, менявших лицо страны, замышлялись в его кабинете.
Здание ЦК располагалось на Старой площади в сером, стального цвета строении, в котором когда-то был доходный дом. В апартаментах, где пировали купцы, ютились заезжие провинциалы, услаждали приезжих барышни лёгкого поведения, теперь в этих комнатах сидели деловитые партийцы. Управляли экономикой, культурой, военным делом. И среди этих похожих на соты кабинетов находился величественный, с просторной приёмной кабинет Александра Николаевича.
Яковлев принял Куравлёва сердечно, пожал руку и приобнял. Слегка прихрамывая, провёл к столу и усадил в кресло. Он был без пиджака, в жилетке, из-под которой вываливался живот. У него было большое губастое лицо, нос картошкой. Он говорил “окая” и производил впечатление простого волжского мужика, трудяги. И только из-под косматых бровей смотрели зоркие стальные глаза.
— Чаю? — Он нажал кнопку и приказал секретарше принести чай, который тут же появился в мельхиоровом подстаканнике.
— Я постоянно слежу за вашими публикациями, Виктор Ильич. А вот, наконец, встретились. Лучше поздно, чем никогда, — засмеялся Яковлев, и живот под жилеткой мягко заколыхался. — Кстати, хотел вас спросить, Виктор Ильич. — Яковлев положил растопыренные пятерни на стол, накрыл ими множество бумаг, лежащих кипой. — Почему меня “почвенники” считают масоном? — Его толстые губы улыбнулись обиженной детской улыбкой, а глазки смотрели на Куравлёва остро и насмешливо, ожидая ответа. — Пишут: “Яковлев масон”. Что с этим делать?
В этом наивном вопросе было тонкое лукавство. Матёрый партиец, окончивший Колумбийский университет в Америке, работавший послом в Канаде, не нуждался в советах Куравлёва. Яковлев его прощупывал, брал с него пробу. Но и сам Куравлёв прощупывал этого грузного, играющего простофилю человека, которому подчинялась страна. Яковлев хотел понять, пригодится ли ему Куравлёв. Можно ли его поместить в одну из своих интриг, надеясь на преданность. Куравлёв же понимал, что приблизился к самой сердцевине заговора, и не хотел спугнуть Яковлева неосторожным словом.
— Мне кажется, — Куравлёв открыто и честно посмотрел в хитрые глаза Яковлева. — Мне кажется, Александр Николаевич, вам следует появиться на открытии какого-нибудь православного храма. И наши православные убедятся, что вы не масон.
— Хорошая идея! Просто отличная! Через несколько дней открывается Оптина пустынь. Я, пожалуй, поеду открывать храмы.
Яковлев был доволен советом. Доволен быстрой и оригинальной реакцией. Доволен, что не ошибся в Куравлёве. А Куравлёв был рад, что не выдал себя, расположил к себе Яковлева. Мог продолжать своё тайное исследование, в котором всё было важно. Белые телефоны, соединённые с тайными кабинетами заговорщиков. Мельхиоровый подстаканник, к которому недавно прикасалась рука злоумышленника. Жилетка Яковлева, делающая его домашним добряком.
— Ну, а что вы думаете о происходящем в стране? — Стальные глаза пытливо смотрели на Куравлёва. Это был экзамен, проверка на искренность. Нужно было показать свою преданность перестройке, не скрывая тревоги по поводу её издержек.
— Сложная обстановка, Александр Николаевич. Ломается многое из того, что могло бы сохраниться. Есть ценности, которые отличаются от мифов и служат опорой любого государства.
Ответ безошибочный. В нём не было лести. Не было отторжения “перестройки”. В нём было одобрение “перестройки” с пожеланием проводить её бережней и осторожней. Ответ понравился Яковлеву, задел его. Куравлёв показался ему человеком, которого нужно приблизить, сделать союзником, найти ему достойное место.
— Вы правы, многое неточно, скороспело, грубо. Но вы представляете, какая нам предстоит работа? Космическая, с исправлением нарушенных законов Вселенной. Здесь не политика, здесь космическое мышление! Ведь Советский Союз был вырван насильно из земной цивилизации. Так Луна страшным взрывом вырывается из Земли, оставляя в Земле глубокую полость. Советский Союз — это Луна, которую мы должны вернуть на землю, в ту впадину, из которой она была вырвана. А это ювелирная работа. Кромки не совпадают. Инструмент не совершенен. Мастера не обучены. Отсюда скрипы, хрусты, страдания людей. Но мы вернём Луну на Землю и обеспечим ей земные условия существования. — Яковлев не поскупился на сложную метафору. Она предназначалась для творческого воображения и была знаком особого доверия, предполагала духовную близость. Куравлёв оценил метафору. Изобразил восхищение, чем ещё больше расположил к себе Яковлева.